Если у вас есть друг-наркоман, как у меня Дин, вы скоро откроете для себя, что нет никакого смысла обсуждать с ним его привычку. Также бесполезно, как и обсуждать любовь, религию или те вещи, что вы чувствуете лишь тогда, когда вы их чувствуете. Дин, а я предполагаю, что и все его друзья-наркоманы, убежден в том, что это «мистический образ жизни» (слова Дина), а вы и я, те, кто не втыкают горячие иголки в свои руки, просто проходят сквозь нее, пропуская абсолютно все стоящее в жизни. Дин говорит, что жизнь — это только жизнь. Ну, я согласен с ним, она действительно такая, но мне кажется, самый большой кайф — попытаться прожить ее трезво. Но попробуйте сказать это Дину!
Я не видел его долгое время потому, что он где-то отсиживался. Это часто случается с Дином, ибо он нередко вламывается в аптеки, и так как он очень сильно страдает от того, что он отрезан от мира и от того, что этот мир ему может предложить, ему не нравится, когда начинается разговор про это. Но в то же время ему нравится слышать от вас, что его вновь рады видеть, так что действовать нужно по обстоятельствам.
— Приветствую тебя, эсквайр, — сказал я, — не видеть долгое время ты. Как твоя-моя поживает? Рассказать не хотеть?
Дин улыбнулся своей уставшей от мира улыбкой.
— Не правда ли, эта забегаловка воняет? — сказал он мне.
— Ну, конечно, Дин Свифт, так оно и есть, но что ты имеешь в виду — воздух или вообще атмосферу?
— И то, и другое. Единственная цивилизованная вещь здесь, — продолжил Дин, — это то, что можно сидеть.
Дин посмотрел на слонявшихся вокруг продуктов юности, словно надзиратель в концлагере. Я должен объяснить, что у Дина, несмотря на то, что сам он недавно был тинэйджером, по щекам струятся аллеи грусти, и он носит пару обрамленных сталью очков (он снимает их, когда позирует), поэтому Дин выглядит кисло и печально. (Свифтом его зовут из-за умения моментально исчезнуть при виде полиции. Ты разговариваешь с ним и вдруг — бац! Он исчезает. ) Я уже мог предвидеть, что Дин, тощий и язвительный, собирается вернуться к своей любимой теме под названием «кошмарные тинэйджеры».
— Погляди на этих безусых микробов! — провозгласил он достаточно громко, чтобы услышали все. — Погляди на существ из колясок, уже строящих планы и что-то замышляющих!
И действительно, в его словах была истина, потому что ребята, склонившиеся над столами, были похожи на каких-то заговорщиков, строящих планы уничтожения своих старших собратьев. Когда я расплатился, и мы вышли на улицу, даже здесь, в Сохо, оплоте взрослой мафии, можно было увидеть приметы небеззвучной тинэйджерской революции. Магазины пластинок с их чудесными обложками в витринах, самая оригинальная вещь в нашей жизни, а внутри — дети, покупающие гитары и тратящие целые состояния на песни из Лучшей Двадцатки. Магазины рубашек и бюстгальтеров, с кинозвездами, смотрящими из витрин, где продаются все те тинэйджерские шмотки, которые я вам описывал. Салоны причесок, где детей часами истязают завивкой. Магазины косметики, чтобы семнадцатилетних, пятнадцатилетних, даже тринадцатилетних девочек превратить в бледных, выскобленных, испорченных дам. Скутеры и пузатые автомобили, управляемые детишками, которые несколько лет назад толкали по асфальту игрушки. И куда бы вы ни попали — везде кофейные бары и затемненные подвалы, набитые детками, просто шепчущимися, словно пчелы в улье в ожидании прибытия великолепной пчелы-матки.
