– Не делай этого, – сказала женщина Чико и помотала головой. – Нет.
Чико заморгал здоровым глазом. Он поджал губы, беззвучно выговорил нет и отполз от дохлого таракана.
София вся дрожала. Она сердито сверкала глазами на Саломона, тонкие руки висели вдоль тела, пальцы были сжаты в кулаки.
– Как ты мог… такое?
Он пожал плечами; ухмылка стала чуть менее широкой, точно рот Саломона был раной, оставленной очень острым ножом.
– Я просто шутил с ним, вот и все. Я не позволил бы ему сделать это.
– Иди сюда, Чико, – позвала София, и двенадцатилетний мальчик быстро подполз к матери. Он притулился головой к ее ноге, как могла бы притулиться собака, и София коснулась курчавых черных волос.
– Больно уж серьезно ты все воспринимаешь, – сказал Саломон и пинком отправил раздавленного таракана в угол. Ему нравилось их убивать; подбирать трупы было делом Софии. – Заткнись! – проревел он в стену Бриджеру – тот все еще кричал, что в этом гнойнике, в этой чертовой дыре, ни дна ей, ни покрышки, человеку никогда нельзя выспаться. Бриджер умолк, зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу. В квартире этажом ниже чета Кардинса тоже хранила молчание, не желая, чтобы потолок рухнул им на голову. Но в комнате роились иные звуки, долетавшие и из открытого окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с ума рев уличного движения на Ист-Ривер-драйв; два голоса, мужской и женский, громко переругивающиеся на замусоренном бетонном квадрате, который район именовал «парком»; рев пущенного на полную громкость стереомагнитофона; громкое хлюпанье и урчание перегруженного водопровода и стрекот вентиляторов, которые в жаре и духоте были абсолютно бесполезны. Саломон уселся в любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины. – Принеси-ка пивка, – велел он.
– Возьми сам.
– Я сказал… принеси пива. – Он повернул голову и уставился на Софию глазами, грозившими уничтожить.
София выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая, с безжизненным лицом, она сжала губы и не двинулась с места; она походила на крепкий тростник, гнущийся под напором надвигающейся бури.
Большие костяшки пальцев Саломона задвигались.
– Если мне придется встать с этого кресла, – спокойно сказал он, – ты крупно пожалеешь.
Жалеть Софии уже приходилось. Однажды Саломон отвесил ей такую пощечину, что голова у нее три дня гудела, как колокол Санта-Марии. В другой раз он отшвырнул ее к стене и переломал бы ей все ребра, не пригрози Бриджер сходить за полицией. Правда, хуже всего было в тот раз, когда Саломон пнул Чико и синяк с плеча мальчика не сходил целую неделю. В нынешний переплет они угодили из-за нее, не из-за Чико, и всякий раз, когда страдал сын, сердце Софии разрывалось на части.
