Министр, к удовлетворению Федоры, оказался в номере и, судя по всему, собирался на рандеву к невесте. Он был приодет, гладко выбрит, надушен, полон радужных ожиданий. Он всем своим перезрелым, дряблым мужским существом предвкушал сладость упругого юного тела, когда же «тело» явилось к нему само, он удивился и насторожился.
Денисии это сразу не понравилось. Однако Федька чужого мнения не спрашивала, потому, как всегда, имела свое. Она с ходу обрушила вагон бед на министра, после чего бедняга струхнул, едва не наделав в штаны. Его била нервная дрожь, и огоньки страха метались в глазах. В каком состоянии он пребывал, было ясно даже простушке Степаниде, начисто лишенной наблюдательности. Но Федора, увлекшись, продолжала наседать и добилась того, что министр подчистую сознался, заявив:
— Никакой я не министр.
— А кто ты? — опешила Федька.
— Начальник отдела.
— Зачем же в Москву зачастил?
— По делам дружественной фирмы, которая и оплачивает мои вояжи.
— Ага, — вдохновилась Федора, — значит, кое-какие связи имеешь! Значит, не последний ты человек!
— Не последний, — согласился псевдоминистр, — потому и не хочу влезать в вашу историю. К тому же у меня семья.
Это был гром среди ясного неба!
— Семья?! — возопила Федора.
— И большая. Теща, жена и детей толпа: три мальчика и одна девочка. Я чиновник, лицо подневольное, рисковать не могу.
Долго рыдала Федора на плечах сестер! Сбившись в кучку на заднем сиденье «Феррари», они, нахохлившись, как воробышки, выли.., каждая о своем.
О разбитых мечтах голосила Федора: «Сволочи все мужики!» О потере несбыточного причитала Денисия: «Плакала моя Сорбонна!» — «И что с нами будет теперь?» — попискивая, заходилась от страха Степанида. И все вместе они (здесь их горе сливалось в хоре) убивались о Зойке, о любимой сестре.
Что там ни говори, каждая в жизни карабкалась как могла, но втайне надеялась все же каждая на помощь благополучной сестры.
А теперь что?
Совсем в этом мире одни? Без родственников! Без крыши над головой! Без денег, без помощи. И еще нависла беда…
Первой взяла себя в руки Денисия.
— Все, хватит, — заявила она, вдоволь наплакавшись и вытирая с обветренных щек слезы рукавами дорогушей шиншиллы.
Такое ее поведение отрезвило Федору.
— Ты че Зойкину шубу-то портишь? — возмутилась она. — Горе горем, а головой-то, сестренка, думай. Негоже переводить заграничную вещь.
Уж такая Федора была практичная с детства. И Денисия с детства терпеть не могла ее практицизма махрового.
