— И то знамение к тому явися, — толковал на вечевой площади Упадыш, — что Москва у Новгорода хвост отшибет.
— Брешешь, рудой пес! Мы у поганой Москвы отшибем хвост и посшибаем у нее рога.
— А я, братцы, зрел таковое знамение, — ораторствовал один рядской говорун. — На новцы[56] явишася два месяца рогаты, рогами противу себе, один повыше, а другой пониже, и сшиблись рогами — страх!
— Ну и что ж — кто ково зашиб?
— Не вем, братцы, не дозрел конца: оболочко на месяцы набежало.
— Эка малость! Маленько бы подождать...
— А я вам скажу, господо, таково диво, — ввернул свое слово известный озорник Емеля Сизой. — Я видел, как карась в Волхове щуку сглотнул...
— Ври, ври пуще! — засмеялись слушатели.
Все время, пока собирались новгородские рати, Упадыш то и дело шептался с московскими сторонниками и часто пропадал из города. Нередко видели, как он пробирался к старым каменоломням, а иногда замечали, что к нему по ночам приходила какая-то женщина, но всякий, кто видел ее, тотчас убегал, боясь, что это «очавница» и что она может напустить лихую немочь, а то и самого беса...
Наконец рати собраны как собственно по Новгороду, так и по ближайшим пригородам и все стянуты к сборному месту. Новгородское войско разделилось на два полка — конный и пеший. Первый должен был обогнуть вдоль западного берега Ильменя и явиться у Коростыня. Пеший же полк должен был сесть на суда и плыть к Коростыню Волховом, а потом Ильменем.
Весь Новгород вышел провожать своих воинов. Владыка и все новгородское духовенство вышло с хоругвями и иконами. Ратники были окроплены святою водою. Проводы сопровождались плачем детей и причитаньями жен и матерей.
Старший сын Марфы-посадницы в качестве одного из воевод пешего полка, сопутствуемый своими подручниками — Арзубьевым, Селезневым-Губою и Сухощеком — блистал, словно новая риза на иконе, своими латами, кольчугою и дорогим шлемом с золоченым «еловцом» наверху. Бледное, матовое лицо его, окаймленное шлемом и чешуею, казалось юным и восторженным.
Мать плакала, благословляя и целуя его. Слезы гордой, честолюбивой женщины, припавшей к груди сына, падали одна за другою на блестящие латы, оковывавшие молодую грудь ее любимца, и скатывались на землю как крупные жемчужины...
Давно ли, казалось, она держала его, маленького, у себя на коленях, а он играл ее дорогим ожерельем?
— Не плачь, матушка, не скорби, — утешал ее сын.
— Ох, сыночек, прискорбна душа моя...
— Не кропи слезами моих лат, родная, — потускнеют.
