— Гавря! Гавря! — закричал он радостно.
Высоко в воздухе, над насадом, кружилась большая черная птица. Головы сидевших на насаде поднялись вверх и глядели на кружившуюся в воздухе птицу.
— Ах, окаянный! Как смутил меня... — проговорила женщина в черном.
— Гавря! Гавря! Гаврюша! — снова закричал мальчик.
— Новгород! Новгород! — глухо прокаркала в ответ птица.
— Это к добру, матушка: он славит тебя и весь Новгород Великий, — заметил молодой мужчина, сидевший недалеко от Марфы.
— Так... зря каркает.
— Не зря... Это птица вещая.
— Варлам! Варлам! — опять прокаркала странная птица.
— Слышишь, матушка, кого поминает?
— Слышу... Преподобного Варлаама хутыньсково.
— А мы у него и не были еще, не кланялись угодничку.
— Заутра надоть и к ему-свету побывать со вкладом же.
— Точно, надоть: он заступа и крепость Великаго Новагорода.
— Гавря! Гаврюша! Летай к нам — я калачика дам!..
— Корнил! Корнил! — продолжала выговаривать удивительная птица.
— Ишь! И Корнилку-звонаря вечново славит...
— Корнил! Корнил!
Птица покружилась над насадом и, продолжая глухо выкаркивать всем в Новгороде известные имена, полетела назад.
Удивительная эта птица была — ворон. На вечевой колокольне, на перекладинах, на которых висел вечевой колокол, испокон веку было воронье гнездо, и в нем-то вывелся воронок, которого приручил и научил говорить Корнилко, сын вечевого звонаря и ныне сам звонарь. Ворон этот никогда не оставлял своей колокольни и своего гнезда, где он успел вывести целые десятки молодых крылатых поколений, которые и улетали в соседние рощи, заводили свои гнезда по другим новгородским церквам и монастырям, селились на надвратных башнях города, на старых башнях Детинца и на иных, любимых этою птицею высотах; а Гаврилко все оставался верен вечевой колокольне...
Ворона этого знал весь Новгород и относился к нему с суеверным уважением. Его считали вещею птицею — тем сказочным вороном, который знал, где доставать живую и мертвую воду. О нем в Новгороде ходило несколько сказаний, и все верили, что он оберегает Новгород и его вечевой колокол. Когда он каркал в неурочный час, то это непременно было или к добру, либо к худу... Так он каркал перед смертью последнего владыки, каркал и перед смертью посадника Исаака Борецкого, мужа Марфина. Иногда своим карканьем он останавливал бурные вечевые волнения и даже усобицы и «розратья». Новгородцы верили, что ворон этот — «птица несмертельная» — как несмертельна, вечна новгородская воля и вечевые порядки Господина Великого Новагорода!
