Маленькая, тощая фигурка Семаии, казалось, вырастала по мере того, как он говорил. Его бледный лоб и серебристая борода, сдавалось, сверкали огнем.
Он остановился и стал к чему-то прислушиваться.
— Слышите? Эти вопли и стенания, они стучатся в наши сердца, в нашу совесть! — продолжал он, указывая дрожащей рукою в пространство. — Это вопли и стенания матерей, жен и детей тех, у которых жизнь отнял Ирод. Вопли младенцев взывают о мщении, это кровь избиенных вопиет к нам и к небу.
Гиркан сидел бледный, безмолвный. Рука его нервно ощупывала что-то под мантией первосвященника. То было приводившее его в трепет послание, полученное им сейчас, по дороге в синедрион, из Сирии, от запыленного и загорелого римского воина-гонца. То было письмо от наместника Сирии, Секста-Цезаря, который грозил Гиркану и всей Иудее беспощадным гневом Рима, если Ирод будет казнен.
Стоны, вопли и невнятный гул перед синедрионом все усиливались. Казалось, все население Иерусалима стекалось на суд Ирода. Слышались даже глухие раскаты голосов, как восемьдесят лет после этого по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.
— Распять! Распять его!.. — вот, что доносилось теперь до слуха членов синедриона.
— Слышите! Это голос народа, голос самого Иеговы! — снова воскликнул Семаия, высоко поднимая свитки закона. — Царь! К тебе взывает Иегова голосом своего народа: кровь за кровь, вот, что начертано посланником Иеговы в этих свитках.
Ропот толпы усиливался. Можно было думать, что чернь ворвется в синедрион.
— Царь, останови народ свой! — продолжал Семаия. — Не дай осквернить свитки закона.
Бледный, растерянный поднялся Гиркан со своего трона и нетвердыми шагами вышел в преддверие синедриона. Внизу волновалось море голов. Крики и вопли умолкли по появлении первосвященника.
— Дети! — сказал он дрожащим голосом. — Сыны и дочери Сиона! Что вы хотите от меня?
— Распни! Распни его! — снова заревела толпа. — На Голгофу Ирода!
— Мне ли, служителю Иеговы, обагрять руки в крови, дети мои? — молил Гиркан.
— Кровь его на нас и на детях наших! — отвечал народ, подобно тому, как восемьдесят лет спустя он отвечал по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.
Подавленный, уничтоженный воротился Гиркан в синедрион и беспомощно опустился на свое царственное сидение. «Что-то скажет грозный Рим?» — смутно колотилось у него в душе.
Между тем ропот толпы перешел в неистовый рев.
