— Мать учила когда-то. Только книги у нее были совсем другие: «Биология рукокрылых», «Справочник медицинского работника» да «Основы зоопсихологии».
— Наверное, это греховные книги. Они созданы людьми. А Писание есть откровение Божье. Какие слова там звучат! Послушай из того же Иова. Это Господь описывает левиафана. — Венедим заговорил совсем по-другому, тихо и проникновенно: — «Дыхание его раскаляет угли, а из пасти его выходит пламя. На холке его обитает сила, а впереди бежит ужас. Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов. От его чихания возникает свет, а глаза у него, как ресницы зари. Железо он считает за солому, медь — за гнилое дерево. Свисту дротика он смеется. Он кипятит пучину, и море превращается в горячую грязь. Он оставляет за собой светящуюся стезю, и бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему, потому что он сотворен бесстрашным». Впечатляет, правда?
— Спорить не буду. Даже мороз по коже пробирает. Не левиафан, а прямо химера какая-то.
— А вот это совсем другое. Из «Песни песней». — Венедим так воодушевился, что даже вскочил на ноги. — «О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Глаза твои голубиные под кудрями твоими. Как лента алые губы твои и уста твои любезны. Как половинки гранатового яблока — ланиты твои. Два сосца твои, как две молодые серны, пасущиеся между лилиями. О, как любезны ласки твои! Сотовый мед капает из уст твоих. Мед и молоко под языком твоим!»
— Ты бы, Веня, успокоился, а на ночь заказал у Феодосии горячую девку. Развеешься немного. А то так и умом тронуться недолго.
— Не дозволены мне плотские утехи, — Венедим сел, едва переводя дух, — обет воздержания и плотеубийства лежит на мне. Через телесные страдания хочу достичь духовных высот.
— Кондрашку ты достигнешь. Для такого бугая, как ты, воздержание вредно.
— Искушаешь меня? — Венедим криво усмехнулся. — Зря. Ничего не выйдет… Меня каждый день искушают. Привык.
— Завидую. Мне бы так устроиться… Слушай, а как ты относишься к игумену? — Кузьма до сих пор не мог забыть багровые глаза, зловеще горящие во мраке.
— Здесь он наместник Бога… — Венедим почему-то растерялся. — Как я могу к нему относиться?
— Что-то необычное в нем есть… Ты не замечал?
— Я не смотрю на него. Я ему внимаю.
— Конечно! Наместник Бога! Большая шишка. А в меня вцепился, как химера какая-то. Начал за здравие, а кончил за упокой. Голодом вздумал стращать. Подумаешь! Да я, бывало, по десять дней кряду ничего не ел!
