Мы решили накануне свадьбы лечь пораньше, но перед тем как улечься в постель, Жюли должна была еще выкупаться.
Вообще мы купаемся гораздо чаще, чем все жители города, потому что папа придерживался на этот счет передовых взглядов, а мама всегда следила за выполнением его распоряжений. Таким образом, мы купались почти каждый месяц. Папа заказал большую деревянную бадью, и ее установили в погребе возле прачечной.
Ради завтрашней свадьбы мама налила в воду жасминного одеколона, после чего Жюли благоухала, как мадам Помпадур.
Мы легли в постель, но ни Жюли, ни я не могли заснуть. Мы разговаривали о новом жилище Жюли. Дом находился в пригороде Марселя, и до него полчаса езды в коляске.
Вдруг мы замолчали, прислушиваясь. Под нашим окном кто-то тихонько насвистывал «День славы настал» — «Марсельезу»…
Я вздрогнула. Мотив Марсельезы был обычно сигналом Наполеона. Когда он приходил к нам, он еще издали насвистывал этот мотив, давая мне знать, что он идет.
Я выскочила из постели, отдернула занавеску, открыла окно и высунулась наружу. Стояла темная ночь. Было очень душно. В воздухе чувствовалась гроза. Я тихонько посвистела.
Немногие девушки умеют свистеть. Я принадлежу к этому меньшинству, но, увы, никто не признает моего дара. Наоборот, у нас в доме считается неприличным, когда девушка свистит.
Однако я тихонько засвистела: «День славы»… — Снизу мне ответили: «Настал»… — От стены дома отделилась темная фигура и вышла на дорожку.
Я забыла закрыть окно, я забыла сунуть ноги в туфли, я забыла накинуть что-нибудь на плечи. Я была только в ночной рубашке. Я забыла, что прилично и что неприлично. Я сбежала с лестницы и открыла дверь. Босыми ногами я почувствовала гравий дорожки, а потом… Потом — его губы, жесткие, любимые губы на своем носу.
Было слишком темно, чтобы можно было выбрать более удобное место для поцелуя.
Вдали загрохотал гром, и он прижал меня к себе, тихонько прошептав:
— Тебе не холодно, «кариссима» (дорогая — по-итальянски)?
А я ответила:
— Только ногам, так как я без туфель.
И тогда он взял меня на руки и понес на широкую террасу подъезда. Там мы сели, он снял пальто и укутал меня.
— Когда ты вернулся? — спросила я.
Он ответил, что он еще в пути, так как не видел еще мать. Я прижалась щекой к его плечу, почувствовала грубое сукно и стала такой счастливой.
— Тебе было очень плохо? — еще спросила я.
— Нет. Совсем не плохо. А вообще, спасибо за передачу. Я получил ее с припиской от полковника Лефабра. Он написал, что только ради тебя переслал мне этот сверток.
