— Глостер слушает Первого.
— Десятиминутная готовность по Акции.
— Вас понял. Выполняйте штатный вариант, — Есть…
— Вам что-то неясно, Первый?
— Да. Прошу уточнений. Вы упоминали, что рядом с объектом-1 наш агент. Вы дадите информацию к опознанию?
— Нет.
— В таком случае агент будет уничтожен вместе с остальными.
— Вы стали гуманистом, Первый?
— Гуманистом?..
— Его убрать не так-то просто.
— Он осведомлен об Акции?
— Вы задаете много вопросов. Первый.
— Виноват. Тогда…
— Что вы мямлите?
— Он будет убит. Без вариантов.
— Вы думаете, у него никаких шансов?
— Никаких. Единственный, призрачный, и то если связаться с ним сразу после начала Акции.
— Нет. Он сам с вами свяжется.
— Если останется жив.
— Разумеется. Его оперативный позывной — Киви.
— Киви?
— Ну да. Маленькая такая птаха, чирикает себе не пойми чего, окружающего не разумеет и, соответственно, ни о чем не страдает. Дитя природы. У вас все, Первый?
— Так точно, Глостер.
— Десятиминутную готовность принял. Приказываю начать Акцию по штатному варианту.
— Есть.
— Время пошло.
— Есть.
Всякая жизнь когда-нибудь кончается. И то, что остается от человека, и есть мерило его жизненной ценности. Сергей Петрович Батенков даже поморщился: глупость и банальность болтающихся в голове мыслей была столь очевидна, что, выскажи он их вслух, — даже собственный шут скроил бы такую мину, будто застал хозяина за малопочтенным или вовсе неприличным в обществе занятием. И все же, все же… Что можно вспомнить важного в этой жизни, кроме любви? Которая уходит, исчезает, гаснет, и не остается ничего, кроме ярости?
Сергей Петрович одним глотком выпил коньяк, откинулся на спинку стула.
Сидел, покачиваясь на двух ножках, прикрыв веки, желая расслабления, но его-то как раз и не наступало. Или хмель сегодня такой смурной? Самое противное, что не было и желания веселиться…
— Грусть вовсе не болезнь, — уловил настроение хозяина Стасик. — Она нужна нам для понимания истинной ценности жизни и ощущения ее скоротечности. Ибо без этого последнего ощущения познать ценность жизни невозможно, — меланхолично произнес он, ни к кому конкретно не обращаясь, но, невзирая на ту же банальность сказанного, Сергей Петрович был благодарен ему. Порой Бате даже казалось, что этот безвольный шут — единственный в его окружении человек, искренне ему сочувствующий.
Льющаяся из динамиков стереосистемы песня, исполняемая чуть хрипловатым баритоном, была немудреной; Сергей Петрович застыл, прикрыв глаза, ни о чем не думая и ничего не желая. На миг ему даже показалось, что жизнь его уже закончилась, иссякла, как кровь в перерезанных жилах, и звучащая мелодия осталась единственной нитью, интонацией, связывающей его с миром.
