За стойкой стоял сам Феличе в поварском колпаке, с опухшими, заспанными глазами и поспешно наполнял рюмки. Он приветствовал Йоланду усмешкой, скривившей его мужицкую физиономию с иссиня-черными бритыми щеками. Феличе говорил по-английски, поэтому Йоланда сразу же обратилась к нему:
– Феличе, спроси-ка, может, они обменяют доллары.
Все с той же хитрой усмешкой Феличе буркнул:
– Сама спроси.
Он передавал тарелку с пиццей[11] и блинчиками мальчишке с прилизанными, слипшимися волосами и желтым, как луковица, лицом, который относил еду матросам.
– Плиз, – сказала Йоланда, стоя в окружении белых долдонов, которые, не переставая жевать, пялились на нее и мычали что-то нечленораздельное. – Плиз, я вам – лиры… – продолжала она, усиленно жестикулируя. – Вы мне – доллары…
Матросы жевали. Верзила с бычьей шеей ухмыльнулся. Зубы у него были такой ослепительной белизны, что сливались в сплошную белую полосу.
Потом он отодвинул в сторону стоявшего рядом коротышку со смуглым, как у испанца, лицом.
– Я – доллары тебе, – сказал верзила, сопровождая жестами каждое свое слово, – ты – спать со мной.
Он повторил это по-английски, и все смеялись долго, но как-то сдержанно, не переставая жевать и не сводя с нее глаз.
Йоланда повернулась к Феличе.
– Феличе, – сказала она, – объясни им.
Но тот, передвигая по мрамору стойки стаканчики, повторял, немыслимо коверкая произношение:
– Уиски энд сода.
Его гримаса могла бы показаться отвратительной, если бы он не был таким заспанным.
Тут снова заговорил верзила. У него был голос, похожий на вой ревущего буя, у которого волны приподнимают и опускают кольцо. Верзила заказал стаканчик для Йоланды и, взяв из рук бармена бокал, протянул его женщине; непонятно было, как эта тонкая ножка не сломалась от одного прикосновения огромных пальцев американца.
Йоланда растерялась.
– Я – лиры, вы – доллары… – лепетала она.
Но матросы уже достаточно овладели итальянским.
– В постель! – кричали они. – В постель – доллары…
В эту минуту в бар вошел Эмануэле. Первое, что он увидел, были колыхающиеся белые спины, из-за которых доносился голос Йоланды.
– Эй, Феличе, скажи-ка мне… – подходя к стойке, сказал Эмануэле.
– Чем могу служить? – отозвался бармен со своей обычной усталой усмешкой, искривившей его бритое два часа назад, но уже заросшее щетиной лицо.
– Где там моя жена? Что она делает? – спросил Эмануэле, отдирая от вспотевшего лба свою шляпу и подпрыгивая на месте, чтобы разглядеть, что делается за этой стеной из белых спин.
