– Стой.
«Конец», – не подумал, а почувствовал Огарков и остановился.
Минута прошла в тягостном молчании.
– Стреляйте же! – крикнул вдруг Огарков, не владея больше собой, и обернулся к своему спутнику.
Но Джурабаев не обратил внимания на этот возглас. Он прислушивался к чему-то, потом быстро сказал:
– Налево марш!
Огарков остался на месте. Он решил, что никуда дальше не пойдет. Пусть кончают здесь.
– Немцы,– сказал Джурабаев.
Огарков одно мгновение стоял в глубокой растерянности, потом огляделся, посмотрел на Джурабаева и свернул с дороги в высокую пшеницу. Они долго шли, пригибаясь, по полю и выбрались наконец на заросшую кустарником возвышенность. Здесь они остановились. Джурабаев снова прислушался, свирепо посмотрел на Огаркова, вздохнул и сказал:
– Иди.
И они пошли.
Беспредельная степь не имела зримых границ, а только звуковые – она была словно окаймлена пулеметной дробью.
Пшеница и ковыль, типчак и подсолнечник, картофельные И свекловичные поля, обширные бахчи, заваленные арбузами и дынями, опустевшие совхозные поселки и одинокие громады сахарных заводов – все это дремало под жарким солнцем, дичало от безлюдья и тревожно прислушивалось к пулеметной дроби, доносящейся со всех сторон.
Двое шли по степи, отбрасывая на пшеницу уродливые волнистые тени – одну длинную, другую короткую. Над ними пролетали стаи взволнованно орущих птиц, гонимых войной на восток.
Джурабаев иногда останавливался, застывал на месте, весь превращаясь в слух, потом опять пускался в путь, строго на северо-восток. Он не нуждался в компасе – степь была его родной стихией. В степи его деды пасли стада баранов с незапамятных времен. С самого раннего детства он уже бродил с отцом по пастбищам «киргиз-кайсацкой орды», среди белой полыни и зарослей тамариска.
Огарков вскоре страшно устал – не так от ходьбы, как от мыслей о своей вине и близкой смерти, верней – от подсознательной, но беспрерывной напряженности и скованности духа. Однако ему казалось нелепым просить об отдыхе, когда его вот-вот ожидал неминуемый отдых на веки вечные. И он шел, прихрамывая, впереди Джурабаева.
Так они шли, почти не останавливаясь, двое суток.
К вечеру, когда солнце оказывалось сзади, Огарков видел возле себя тень Джурабаева. К этой тени Огарков вскоре почувствовал глубокую антипатию, почти ненависть. Не к Джурабаеву, а именно к его тени. К самому Джурабаеву Огарков не питал неприязни – конвоир делал свое дело. Но тень его, широкая, коротенькая, не отстающая ни на шаг, словно накрепко привязанная, приводила Огаркова в состояние бессильного раздражения, и он старался не смотреть на нее вовсе.
