Миша Монголец видел, как он завел мотоцикл, а потом, уже засыпая, как он растворился в золотом огне залившего всю Москву августовского солнца. Словно и не было его вовсе.
Миша Монголец спал. Впервые за много лет он спал спокойно. На следующий день все газеты Москвы, специализирующиеся на сплетнях, писали о перестрелках в центре столицы и о похищении преступного авторитета Михаила Багдасаряна. И еще писали о более чем странном финале этой истории — ни одного трупа, а похищенный криминальный авторитет Монголец был обнаружен спокойно спящим на лавочке недалеко от берега Москвы-реки…
— Игнат, мы подошли к некоторому щекотливому моменту, — проговорил Лютый, — но обычно, в кино там или в книжках… Словом, обычно в таких случаях говорят: я был бы очень благодарен, если бы ты позволил решить некоторые из твоих материальных проблем. Например, хороший джип для тебя. — Лютый поднял сжатый кулак, давая понять, что джип будет действительно хорош. — И, скажем, трехкомнатную квартиру для Галки… Со всей обстановкой. Назови только район.
— Нет, Рыжий.
— Ворон, ты пойми, во имя нашей старой дружбы… Да чего говорить, братан! Я ж знаю, как ты живешь.
— И другие знают. И представляешь — сразу джип и квартира.
— Понимаю… Денежный счет, номерной, полный конфиденс.
— Нет, Рыжий, спасибо. Может быть, позже. Будем считать, что это были своеобразные крестины у Кристины…
— Угу, — проворчал Лютый, — а ты ее крестный…
— Ну, типа того…
— Игнат, послушай меня: я — твой самый большой должник. Понимаешь, самый большой в жизни. Везде и всегда.
— Хорошо. Тогда налей-ка по сто кристалловской водки…
— Что?
— Водки завода «Кристалл».
— Чего?! Да у меня нет такого. «Абсолют»…
— Вот видишь, а говоришь: «везде», «всегда»…
— Да подожди ты, сейчас будет! Слушай, какой же ты дурак! Дай я тебя обниму…
… Это могла бы быть история удивительной мужской дружбы, если бы их пути так не разошлись.
Но именно к этому человеку обратился за помощью Стилет. Именно к дверям казино, принадлежавшего Лютому, привел он Зелимхана, скованного с ним сталью наручников и обязательством посадить самолет во что бы то ни стало.
Четверг, 29 февраля
13 час. ровно (до взрыва 4 часа 00 минут)
Стюардессу с копной распущенных черных волос, с разбросанными горделивыми дугами, словно тугой ордынский лук, бровями, с врожденной грацией, будто бы унаследованной от испанской доньи, звали Надеждой. Ей было тридцать лет, и это был ее триста какой-то полет, и, по правде говоря, она уже потеряла им счет. Сослуживцы, признавая ее несомненный авторитет, звали мама Надя, или Мамнадь. Она не обижалась на эту, в общем, беззлобную отсылку к своему возрасту, потому что мужская составляющая их коллектива часто добавляла: «Ага, самая прелестная мама на свете?!» Командир экипажа считал их счастливой троицей и очень любил летать с ними, потому что вторую стюардессу звали Верочкой, а третью — Любой.
