Я знал кое-кого из пришедших на похороны. Огромный, как медведь, югослав по имени Амир, который любил готовить и хотя бы раз в месяц приглашал Тейтов на ужин. Были несколько сослуживцев Пола и красивая чернокожая учительница из международной школы, подъехавшая на ярко-оранжевом «порше» с откидным верхом. Но я удивился, что не пришло больше. Я то и дело поглядывал на Индию: осознает ли она, как нас мало. На ней не было головного убора, и волосы свободно развевались на ветру. Ее лицо ничего не выражало, кроме какой-то замкнутой гармонии. Потом она рассказала мне, что думала только о своей скорби и о последних мгновениях вместе с мужем.
Погода была хорошей, солнечной. Несколько раз солнце весело отразилось от полированного надгробия поблизости. Кроме изредка проезжавших машин и хруста гравия под ногами, не слышалось ни звука. Стояла тишина, которую боишься нарушить, потому что хрупкость момента может рассыпаться, Пол Тейт окажется в самом деле навсегда ушедшим от нас, и мы вскоре покинем его.
Это то, о чем я думал оба предыдущих раза, когда был на похоронах, — как ты уходишь, а «они» остаются. Как будто кто-то провожает тебя на вокзале. Поезд трогается, и ты машешь рукой из окна, а они неизбежно становятся все меньше и меньше. Не только потому, что ты движешься и физическое расстояние уменьшает их, но и потому, что они по-прежнему там. Ты больше, потому что уехал к чему-то новому, а они сжались, потому что теперь пойдут домой к прежним обедам, телепередачам, собаке, чернилам и виду из своего окна.
От дум о Поле я перешел к тому, как держится Индия. Она, прижав к груди сумочку, смотрела на небо. Что она там видела? Пыталась представить себе рай? Потом она закрыла глаза и повесила голову. Весь этот день она не плакала — но как долго еще сможет выдержать? Я шагнул к ней. Она обернулась и посмотрела на меня — наверное, услышав хруст гравия. Одновременно произошли две странные вещи. Во-первых, глаза ее были по-прежнему сухими, и в ее выражении я не увидел ничего страдальческого; Индия выглядела, как бы это сказать, скучающей, что ли. Это само по себе было странно и нелепо — но через мгновение ее лицо озарилось лучезарной улыбкой, как это бывает, когда с тобой без всякой причины случается что-то поистине чудесное. Хорошо, что мне не пришлось ничего говорить, потому что слов я бы не нашел.
Англиканский священник закончил свою литанию на тему «прах ты и во прах возвратишься». Даже не догадываюсь, какое отношение он имел к Тейтам. Пола он явно не знал, так как говорил профессиональным, патетически сочувственным тоном, не содержавшим ни теплоты, ни печали. Мне показалось интересным, что его звали так же, как священника в моем родном городе, — того, который вел службу на похоронах Росса и моей матери.
