Вскоре у нее начался значительный упадок сил и с каждым часом все шел прогрессивнее. Сознание, впрочем, ни на минуту не покидало больную – рассудок ее был совершенно ясен.
Пришел доктор, пощупал пульс и весьма сомнительно покачал головою.
– Ну, что?.. Как? – спросила его тут же у постели лазаретная надзирательница.
– Да что… Очень плохо.
Бероева открыла глаза и жадно старалась ловить полушепот этих людей.
– Но все-таки есть надежда? – спросила надзирательница.
– Мм… н-да, пожалуй… однако очень мало.
– Вы полагаете, стало быть, что умрет?
– Н-да… мне кажется, не вынесет… Упадок сил чересчур уж велик.
– Да и как быстро наступил-то он!.. И все сильнее, все сильнее ведь!
– Это-то и скверно.
– Что ж тут делать теперь?
– Ну, пропишем что-нибудь… посмотрим… может быть… только едва ли…
Бероева слышала кое-что из этого разговора – об остальном она догадалась, и сердце ее сжалось тоской и холодом. Смерть… она не думала, чтобы смерть была так близка… она не чувствовала и не ждала ее. Смерть! – и эта мысль испугала больную.
Мысли ее стали мешаться, путаться, в ушах зазвенел какой-то смутный шум, глаза смыкаются невольно, как бы под обаянием неодолимой дремоты, и наконец наступает какое-то сладкое, дурманящее забытие.
Сын Эскулапа, для успокоения совести, прописал какое-то снадобье, с которым часа полтора спустя сиделка подошла к постели Бероевой и растолкала спящую.
Та с усилием открыла глаза. Пробуждение от этого сна показалось ей тяжким и сопровождалось тем нудящим ощущением тошноты, которое подымается в груди перед обмороком, а иногда в первые мгновенья после него.
– Лекарство прими, – предложила сиделка-арестантка.
– Не надо… – слабо проговорила больная, которую от этого чувства дурноты еще более клонило ко сну: организм просил полного успокоения.
– Да все ж-таки прими, моя милая, – ведь дохтур приказал, – убеждала сиделка, продолжая тревожить ее расталкиванием.
– После… – чуть слышно ответила Бероева.
– Да как же так?.. Я, право, не знаю… я надзирательнице кликну – пущай она сама, как знает.
– Оставь, Христа-ради… дайте мне покой.
– Да ведь приказано!
Встретя столь настойчивое сопротивление, Бероева нервно, хотя весьма слабо, заметалась на своей койке. Это требование только сильнее раздражало ее, произведя конвульсивно-лихорадочные содрогания во всем теле.
– Бога в тебе нет, что ли! – укоризненно накинулись на сиделку несколько больных арестанток. – Не видишь разве! – Все равно помрет… Оставь ты ее, не мучь напоследок – уж и без того ей вдосталь пришлось сегодня… совсем помирает ведь.
