Он вспоминал Дима и его коллег, которые, казалось ему, были много внимательней и доброжелательней.
В перерыве он пошел в раздевалку взять свою палку и совершить положенные круги в фойе с этим атрибутом делового, облагороженного недугом человека. В гардеробе вид одежд поманил его на улицу, вон отсюда. И он попросил не только палку, но и все остальное.
Ехали они молча. Лев Романович прикидывал: а что, если заглянуть к кому-нибудь из тех, кто ныне был так мил ему? Он и не помышлял, что у них, помимо больницы, тоже своя жизнь имеется. Для него они навечно в мире хирургии и доброжелательного к нему отношения. Время еще раннее, телефоны есть. Почему бы не порадовать их своим молодеческим видом? К Диму неудобно, начальник все же. Разве что к Егору?.. Нет, легче всего к Марату. Пока он раздумывал, машина, будто лошадь, которой поводья отпустили, остановилась около златогуровского дома. Сам-то он раздумывал, а автомат, который сидит внутри у любого водителя, был включен, сработал. Кончились размышления, кончилось время — флажок упал, как говорят шахматисты.
И они пошли домой.
Вот и дождался. Накликал. Не я, они накликали. То Валя пристает: болит, не болит, то Егор и Марат прицепятся. Лучше бы Егор с Ниной Полкановной своей разобрался.
Обидно. День начался как день. Сверх меры не работал, не ел ничего острого или соленого. Или там, может, нервничал, тяжести таскал, бегал, напрягался — нет, все как обычно. И надо же! Только пришел домой, и повело поясницу давить. Думал, собью, принял но-шпу, анальгин, грелку приложил. Усиливается. Залез в ванну горячую, полежал — вроде отошло. Только вылез, куда там, спокойно сидеть уже невмоготу, и не заметил, когда и как, а уже ношусь по комнате. Сын уроки делает, ничего не видит, рисует свои «множества» — или еще чего. Мечусь по комнате, как тигр, а ему хоть бы что! Опять таблетки, опять грелка. Болит поясница проклятая. Уже и живот заболел. Вниз теперь отдает… Рвота началась. Опять выпил но-шпу и анальгин из ампулы высосал. В ванне как бы и легче, а только выйдешь — еще хуже. Конечно, надо иметь дома промедол, да теперь такие сверхстрогости завели, так страшатся наркоманов наплодить, что я и сам себя боюсь лишний раз уколоть, сам себя запугал.
А боли все сильнее. Уже и Валя домой пришла — мечется, кудахчет. Виталик тоже включился в семейные переживания. Душой ему еще не понять чужую боль — своей, настоящей, не переносил никогда. У женщин хоть роды бывают, поэтому они генетически с детства чужую боль слышат. Опять Валя пристала, чтоб «скорую» вызвать. А я — то в ванну, то опять в кресло. Сижу в плавках и халате. Спецодежда для приступа. То за поясницу держусь, то живот обхвачу, то рвота — бегу в туалет. Сделал себе укол — анальгин опять, но все-таки. Валя тут же в крик: как ты можешь сам себя колоть? Как ты можешь?! Да вот так и могу! Сижу в ванне, горячую воду подливаю и отбрехиваюсь. А тут еще Егор звонит, она ему все выкладывает. Зачем? На чужие плечи мужнину боль перекладывать — для этого, что ли, замуж выходила? Терпи вместе со мной. Лишь бы с себя заботу снять! Что он сделает, твой Егор? Он с бабой и с собакой не знает, что делать, а тут… Вот к ним пускай и едет, а мне он зачем? Мне он не нужен. Мне бо-о-ольно! Бо-о-ольно. Мне укол нужен, а не Егор.
