«Последний раз добром предлагаю вам во избежание бесполезного кровопролития прекратить сопротивление, сложить оружие и открыть ворота города. В таком случае обещаю вам сохранить жизнь, имущество, титулы и ученые степени, и тебе, герцог, в том числе; а также обязуюсь не требовать с вас контрибуции (что для императора совершенно несвойственно, отметил про себя герцог, ибо он контрибуцию берет всякий раз неизменно, не столько, видимо, из жадности, сколько из принципа). Обещаю даже оставить вам ваше оружие, кроме тех ста семнадцати стволов, что были вами захвачены, – эти подлежат безусловной сдаче, проверять буду по номерам согласно списку. Обещаю зла не помнить и за сопротивление мне не наказывать.
Сроку на это даю вам до завтрашнего рассвета. Соглашайся, герцог, право, условия более чем почетные.
Если же завтра на рассвете вы оружия не сложите и ворота не откроете, то я вашу столицу все равно возьму, не приступом, так измором, и уже буду судить вас по делам вашим и накажу другим в назидание. А жертвы и разрушения пусть будут на вашей совести.»
Подпись, дата, печать.
Герцог собрал расширенный государственный совет, сообщил все, что знал, и спрашивает:
– Ну, господа генералы и научные сотрудники, что будем делать в сложившейся обстановке?
Этот вопрос герцог задал не для того, чтобы советники и министры подтолкнули его к верному ответу, а только в силу традиции. Ответ он знал, как и то, что такой ответ ни один из его советников не произнесет вслух: сдаваться горцам не приходилось. Правда, не приходилось им до сих пор и сталкиваться с таким противником, как император.
Приказ сдаваться должен был отдать сам герцог, а он тянул время, потому что тоже не мог это сделать. Традиции горцев требовали, чтобы правитель спросил своих приближенных – он и спрашивал, но никто не рвался отвечать.
Герцог стал спрашивать поодиночке – каждый встает и говорит, что надо держаться, что кончатся патроны – будем из кремневых ружей палить, пороху и свинца в городе до черта; и каждый при этом не в глаза герцогу, а в сторону смотрит. Лишь самый молодой из экспертов (только-только перед войной получил кандидатскую степень) единственный сказал то же самое, глаз не отводя: что думал, то и сказал.
Последнее слово оставалось за герцогом. Все ждали, глядя на него, а он смотрел перед собой, никого не замечая, и вел разговор со своим внутренним голосом.
«Ну, что ты скажешь по этому поводу, Сигизмунд?» – спрашивал герцог. (Он звал своего внутреннего собеседника Сигизмундом. Тот, в свою очередь, называл герцога Вольдемаром, хотя у него было другое имя.)
