А если нет? Если взять да и не вставать. А сказать просто: "Мне сегодня вставать не хочется. Спать хочу! Холодно!" И не встать. Что будет? Скорее всего, ничего. Сашка согласится, сам затопит, сам сварит и приготовит себе в дорогу все, что нужно, да и ей подаст в постель. И, наверное, один такой случай останется без последствий. Но зачем он нужен, этот случай? Лучше приберечь право разового каприза на будущее.
И все же долежала, когда он вошел и сказал: "Лежишь, неженка! Холодно! Ну, лежи, лежи, я сам!"
Но она уже одевалась торопливо, не для него, правда, а от холода. Быстро уложила "времянку" на голове, подскочила к зеркальцу на полочке, нашла себя милой и через минуту уже суетилась у печки. Дел-то было всего только спичкой чиркнуть, - все заложено с вечера, кроме рулончика бересты в середину. Бересту Сашка с вечера не закладывал, боялся самовозгорания от жара вечерней топки.
Железная печурка добросовестно затрещала, заискрилась, пламя язычками запрыгало из-под кастрюли, оставляя на ее вчера лишь вычищенных боках хвостики сажи.
Тепло в зимовье имеет запах. Конечно, это запах горящей березы, или сосны, или кедра, но кто вникает в это? И всегда через некоторое время после разгорания печки Катя говорила вслух с радостью: "Ну, вот и теплом запахло!" Иногда, правда, этот запах граничил с духотой, и в городской квартире Катя наверняка бы начала хлопать форточками, жалуясь на сердце. Но здесь сердце почему-то не обращало внимания на духоту, но вовсю радовалось теплу. Особенно нравилось Кате, когда можно было снять с себя все шерстяное и в одном легком платьице и на босу ногу сидеть на нарах с книжкой или просто так, ничего не делая. Было что-то чудесное в том, что вот кругом тайга в снегу, мороз... а посередине крохотная черная точка - их избушка, и в этой избушке среди зимы сидит она в платьице без рукавов, будто в другом измерении или в колдовском круге уюта и тепла. А когда еще снаружи голос пурги, хоть этакое и нечасто, Катя чувствовала себя вообще как в сказке!
Первое время страшно было оставаться одной, когда Сашка уходил на охоту. Все мерещились шорохи и шуршание снега под окном. На улицу не высовывалась, бывало, весь день до его прихода. Но страх постепенно уступил уверенности, что все хорошо и плохо быть не может. И только когда Сашка задерживался по темноте, тогда дверь на крючке, и ружье (одно из двух Сашка оставлял) рядом на нарах, конечно заряженное, и слух напряжен до головной боли. Тут она ничего с собой поделать не могла. Ночь словно уменьшала толщину стен зимовья, если она сидела в темноте, если же зажигала лампу, то казалось, все, что есть в тайге враждебного и опасного, непременно должно сойтись на светлячки двух ее окошек, а когда окошки закрывала подушками, мерещились скребки по стеклу, будто кто-то стекло с улицы выставляет.
