– Мойше бен-Раби, – ответил он на случай, если она забыла.
– Необычное имя. – Она улыбнулась своей стальной улыбкой. – Еврейское?
– Так мне говорили. Я в жизни ни разу не был в синагоге.
– Вы, случайно, не писатель? – Она чертовски хорошо знала, что он писатель. Или что считает себя писателем. – Имя звучит так литературно…
– Да, пытаюсь.
Она собирается сорвать с него маску? Нет. Не стала на это напирать. И ни одной колючки из своего арсенала в него не всадила.
– А что вас заставило записаться сюда?
– Безработица.
– У космического слесаря? Шутите. Вы, наверное, в черном списке.
– Вроде того. В чьем-то. А вы зачем?
– За деньгами.
Вибрации ненависти начали проступать. Она великолепно владела собой, а бен-Раби не мог их скрыть. У него слишком болела голова для словесного фехтования или чтобы попытаться прощупать, какое у нее задание. Вооруженное перемирие продолжалось до самого прибытия лихтера к траулеру.
Мойше ни на секунду не забывал, что она – сангарийка и что она с удовольствием выпила бы его кровь. Просто он на время отложил эти факты в сторону.
По его вине погибли сотни из ее народа. И дети ее умирали медленной смертью. Она не может чего-нибудь не сделать. Ее заставят сангарийские традиции чести, требования Семьи.
Но она не будет действовать сразу. Она здесь на задании. Сначала она его выполнит, так что Мойше может на время расслабиться.
При всей его склонности к рефлексии и моральных принципах он не ощущал вины за то, что случилось на Сломанных Крыльях. И за последствия – тоже. Человечество и сангарийцы находились в состоянии войны, и первый выстрел сделали сангарийцы. Это была война скрытая, ведущаяся почти на личном уровне, но это не важно. Не важен и факт, что войну вели именно люди, а сангарийцы просто занимались бизнесом. Битвы – это битвы, жертвы – это жертвы, от чего бы и как бы они ни погибали.
Почти все его товарищи и современники ненавидели сангарийцев, но для него это был народ как народ, а воевал он с ними за то, что они делали и что собой представляли.
Он фыркнул. Такое мог бы сказать, и притом верить в свои слова, самый отъявленный расист.
Его тошнило от торговли звездной пылью как таковой.
– Беда моя в том, что я ничего не люблю и ничего не ненавижу, – пробормотал он про себя.
– Что?
– Извините. Думал при включенном языке.
Ему было все безразлично. Ничто его не трогало. Обезболивающие таблетки бросили его в нирвану. Или в бездонную черную яму, куда не доходил свет эмоций. Он не мог понять, куда именно.
