Долизали, сдали посуду и пустую банку представителям наряда и подошли к Кацубе.
— Разрешите присесть, товарищ старшина? — почтительно спросил Менджеридзе.
— Валяйте, — сказал Кацуба.
К ним подтянулось еще несколько человек.
— Разрешите, товарищ старшина?
— Уже разрешено.
— Товарищ старшина, — проникновенно начал Никольский, — вот мы сейчас смотрели на вас, и нам вас так жалко стало... Ну просто слезы из глаз...
Кацуба удивленно посмотрел на Никольского. Кто-то прыснул.
— Нет, правда! — Никольский честно округлил глаза. — Ведь вам так трудно с нами.
— Ни хрена подобного, — презрительно сказал Кацуба. — Это вам со мной трудно, а не мне с вами.
— Ну что вы, товарищ старшина! — возразил Менджеридзе. — Нам с вами замечательно!
— Какие могут быть счеты! — воскликнул Никольский. — Одна семья. Как пишут в газетах, славное воинское братство. Нет, серьезно, товарищ старшина... Мы как представим себе, что в то время, как мы на полетах или в УЛО, вы, товарищ старшина, в опустевшей казарме, в каптерке... ОВС... ПФС... Так жалко вас! Так жалко...
Кацуба уже ждал подвоха, но пока еще не понимал откуда.
— Неужели вам все это не надоело? — попытался ускорить события Менджеридзе.
— Он, товарищ старшина, не то хотел сказать, — быстро проговорил Никольский и тихонько показал кулак Менджеридзе. — Он, товарищ старшина, хотел предложить вам, как человеку, прожившему с нами бок о бок целый год, разделявшему с нами все тяготы воинской службы, постигнуть еще одну грань нашего существования — воздух!
Патетика Никольского еще более насторожила Кацубу.
— Неужели вам никогда не хотелось полетать с нами? — уже осторожно спросил Менджеридзе.
— Не-а, — сказал неподатливый Кацуба и поплевал на окурок. — Имел я в виду это ваше небо. — Он посмотрел прямо перед собой, что-то представил себе и улыбнулся: — То ли дело... Едешь в танке — девчонки тебе молочко, цветочки подносят... А там, — Кацуба несколько раз ткнул большим пальцем вверх, в яркую майскую синеву, — тоска...
Никольский так и застыл с открытым ртом.
Менджеридзе беспомощно развел руками.
Курсанты онемели.
— Убил!.. — завопил Никольский и повалился на землю. — Убил!
Он тут же вскочил, бухнулся перед Кацубой на колени и стал отбивать ему земные поклоны:
— Кормилец наш и поилец!.. Простите вы, Христа ради, нас, дурачков неученых!.. Простите, батюшка, все наши прегрешения, самоволки и невыходы на зарядки!..
— Прощаю, — сказал Кацуба.
— Не держите злобы против верных рабов своих!
