И он снова звонил мне и смеялся: "Меня признали шизофреником в России!" Но жена его вернулась, они снова поселились вместе, она давала ему таблетки от пьянства, и он звонил мне, уже вполне трезвый, говоря, что все в его жизни гораздо лучше, чем просто о-кей.
И, наконец, они все приехали к нам в Санкт-Петербург — он, его жена и ее дочка. Их визит прошел в суете, и хоть эта суета была не похожа на полеты на самолете с полудюжиной детей, но, как в любой другой семье с маленьким ребенком, девочка капризничала, не хотела есть и успокоилась, лишь заснув в машине. Его жена была победительно-красива и гордилась своей красотой, он же немедленно обнаружил на столе бутылку водки и принялся за нее, как и в старые времена. Они уехали, пригласив нас в гости.
Сейчас он звонит мне гораздо реже. Его семейная жизнь протекает без особенных проблем, и мое время, наконец, в сохранности, потому что наши с ним разговоры теперь коротки: его проблемы остались в прошлом, а мои никогда не были предметом обсуждения.
Наши души не приемлют реальности
Иностранный пьяница живет в согласии с реальностью. Он ни в коей мере не отделяет себя от текущего существования и, напившись в уик-энд, исследует именно житейские аспекты: поясняет, сколько раз и какого качества имел он на неделе секс, посредством чего развивается его бизнес, а если его спросят, зачем он напился, он со всей определенностью ответит, что нуждается в релаксации, чтобы хорошо работать последующую неделю.
Российский пьяница, напившись, норовит, распростившись с реальностью, улететь так далеко, чтобы напрочь о ней забыть.
Вот он стоит у меня на пороге — еще трезвый, но уже с приятелем. Приятеля он таскает за собой для того, чтобы было с кем, одному — да разве это дело напиваться одному, ему нужна компания, общество, в котором он будет поэтапно расставаться с текущим. Глазки его блестят, вся коренастая фигурка — одно сплошное ожидание, не хватает — смешно сказать, тридцати рублей.
- Дай три! — выставляет он для наглядности три пальца.
Его интонация и просительная — он ясно дает понять, что эти три десятки крайне ему необходимы — и где-то пренебрежительная — ну, в самом деле, что такое три десятки! Он весь — покорность и зависимость, весь — нетерпенье и изумленье, что такой пустяк тормозит его стремительный уход, улет — куда, он и сам не знает, он только знает, откуда и зачем.
Не в реальности ли все дело — целлофаново-нарядной, устроенной, налаженной у иностранного пьяницы, и нелепой, изнурительной, от которой впору нестись без оглядки — у нас?
