Зашел, осмотрелся, наверх поднялся — подходит: лестница в порядке, перекрытия крепкие, полы целы, только убрать надо, мусора много, бумаги, мебель поломанная навалом. Слышу, мотор шумит, что-то, думаю, рано вернулись, дверца хлопнула, и машина уехала. Ничего не понимаю. А по лестнице шаги, ага, Бурцев, куда же он остальных послал? Вышел из-за угла, а передо мной, метрах в пяти, — эсэсовский офицер! Я стою и смотрю на него, а он на меня пялится, оба словно оцепенели, потом одновременно — к кобурам. Время как остановилось: у него рука медленно-медленно крышку отстегивает, и у меня застежка не поддается, наконец вытащили шпалеры, я упал на колено, он тоже не лыком шит — отскочил за колонну, короче, оба промазали. А потом началась перестрелка, как в кино, только безалабернее и не так красиво. Бегаем друг за другом, палим, не попадаем. Наконец подстерег я его в спортзале, там посередине целая куча всякой всячины: конь, козел, брусья, маты горой, спрятался я за ними, он в другую дверь входит, бах — готово!
Старик азартно рассек рукой воздух. Рука у него была тяжелой, пальцы словно сжаты и чуть согнуты, большой прижат к ладони. Попади под такой удар — не поздоровится.
— Я на нем бумаги важные нашел и вот эту штуку с пояса снял…
Старик покопался в ящике и положил на стол нож в кожаных ножнах с красивой костяной ручкой.
— Японский, для харакири. Символ чести, презрения к смерти. Эсэсманы себя тоже вроде как самураями считали, вот и таскал для форсу.
Элефантов снял ножны и зачарованно рассматривал тусклый клинок, а я смотрел на Старика. Обычно всех завораживали смертоносные железки: пистолет с неровно выгравированной наградной надписью на затворе, экзотический трофей, добытый в перестрелке, рукоятка индуктора, поворот которой отправил на тот свет несколько сотен фашистов, и другие материальные предметы, напрямую связывавшие сегодняшний день с тем суровым временем, о котором рассказывал Старик, и подтверждавшие каждое его слово. Предметы «оттуда» резко отличались от повседневных вещей привычного мира, от них пахло опасностью, порохом, гарью, кровью, они гипнотизировали, вызывали волнующее, тревожное чувство причастности к давно прошедшим героическим событиям. А сам рассказчик отодвигался на второй план, уходил в тень: в нем не было никакой экзотики, обычный человек, такой же, как все вокруг.
Старику на вид не дашь его шестидесяти трех: сухой, энергичный, крепкий, всегда загорелый, только глубокие морщины вокруг рта и глаз, морщины на лбу, белые волосы говорили о том, что человек многое повидал на своем веку. Тонкий крючкообразный нос придавал ему сходство с хищной птицей, и были моменты, когда это сходство усиливалось выражением лица, взглядом и прищуром глаз, неотвратимой целеустремленностью.
