Она сказала:
— Нет, спасибо.
Она сидела за нашим столиком, все остальные танцевали. Я сел рядом с ней.
— Вы ведь думаете, что я еврей?
— Что?
— Фамилия Геллер звучит для вас по-еврейски. Но мне все равно. Я привык к людям с ограниченным умом.
— Кто говорит, что у меня ограниченный ум? — Она оторвалась от созерцания танцевальной площадки. — Вы из их числа?
— Что?
— Из тех, кого обратили в еврейскую веру?
— На самом деле вас никто не обращает. Выбора просто нет. Она у вас с момента рождения.
— Вы все-таки еврей.
— Чисто технически.
Она нахмурилась:
— Как можно быть евреем «технически»?
— Моя мать была ирландской католичкой. Вот откуда у меня ирландская челюсть. А мой отец был евреем-отступником.
— Отступ... что?
— Мой прадед, жил он в Вене, увидел, что евреи убивают евреев... из-за предполагаемых религиозных разногласий... и, ну, он почувствовал отвращение. С тех пор в моей семье иудаизмом и не пахнет.
— Никогда не слышала ничего подобного.
— Это правда. Я даже ем свинину. Сделаю это завтра. Вот увидите.
— Забавный вы человек.
— Вы хотите танцевать или нет? Или пусть Дэрроу окончательно отдавит ваши лапки?
Наконец-то она улыбнулась, широкой, открытой улыбкой, и у нее оказались великолепные белые зубы и ямочки на щеках, в которые можно было запрятать по десятицентовику.
Именно в такой момент можно влюбиться на всю жизнь... или по крайней мере до конца плавания.
— С удовольствие... Натан, не так ли?
— Нат... Изабелла...
Мы протанцевали остаток «Я сдаюсь, дорогая», потом прижались потеснее во время «Маленькой невинной лжи». На середине «Трех словечек» вышли на заднюю палубу, чтобы подышать воздухом. Мы облокотились о поручни около подвешенной спасательной шлюпки. Туман Сан-Франциско давно остался позади, звезды были похожи на кусочки утра, просвечивающего сквозь дырочки, проделанные в темно-синем покрывале ночи.
— Прохладно, — сказала она. — Почти холодно.
Урчание механизмов и плеск океана о борт рассекавшего его роскошного лайнера не располагали к разговорам. Ну разве что самую малость.
— Возьми мой пиджак, — сказал я.
— Нет... Я лучше прижмусь к тебе.
— Милости прошу.
Я обнял ее и привлек к себе. Ее обнаженная рука и правда была холодной, я почувствовал под пальцами «гусиную кожу». Залах ее духов защекотал мне нос.
— Ты хорошо пахнешь, — проговорил я.
— "Шанель", — отозвалась она.
— Какой номер?
— Номер пять. Но ты ведь и так знаешь?
— Да уж не вчера слез с дерева.
Она рассмеялась, это прозвучало как музыка.
