– Все деретесь? Ужо куплю!
Только четырехлетняя Малуша пряталась, забыла отца и теперь глядела боязливо. Подхватил и ее, поднял. Испугался вдруг: заплачет? Нет, нерешительно потрогала она курчавую бороду, улыбнулась, ручонками закрыла лицо.
– Ишь скромница!
Вступили в горницу. Уселись: сперва мать, потом Олекса, потом Домаша.
Девка (отметил: новая, верно, для ребенка взяли) во все глаза – даже рот раскрыла, – заглядевшись на Олексу, приняла маленького, убежала в заднюю горницу.
– Как окрестили?
– Лукой, по деду. Тебя не дождались.
– Ин добро. Девка чья?
– Деревенская, Трофима, сапожника, сродственница.
– Трофимки… косого? А, знаю! Как звать-то?
– Ховрой.
– Ну зови Станяту ко столу! А там и в баню!
– Велеть? – привскочила Домаша.
– Вели, – отозвалась мать, – девок пошли…
Другое в это время на дворе. Любава, в кожаных выступках на босу ногу, помогает Станяте закатывать под навес сани, распрягать и заводить в конюшню лошадей, то и дело руками, будто нечаянно, натыкаясь на руки Станяты, бессовестно обжигая карими глазами.
– Соскучила без тебя, сил нет!
– Ну! – Станята хмурился и улыбался вместе. – Скажи, по Олексе разве!
– Станя!
Пятясь, потянула за рукав в конюшню, обвила руками за шею:
– Глупый! То когда уже было, глупый… Купец мой! (Знала, чем задеть.)
– Мне купечества видать, как свиньи неба.
– Будешь!
Тряхнула головой, так что звякнули серебряные кольца в волосах, притопнула твердыми выступками:
– Увидишь, сделаю!
Не удержался Станята, стиснул, так что кости затрещали.
– Хмель ты, чистый хмель! Иди, коней надо поставить. Баню нам сготовь!
– Сейчас!
Расхохоталась, убежала. Маленькая девка просунула носик в конюшню.
– Станята! Тебя хозяин ко столу кличет!
– Иду!
Закусили сижком, шаньгами, выпили по чаще домашнего меда.
Похохатывая, перебивая друг друга, рассказывали, как свалили кабана. Жена, сияющая от каждого взгляда Олексы, стала прибирать со стола.
О серьезных делах Олекса пока не говорил. Тяжело дался этот путь!
Колыванцы стали до того несговорчивы, что не на шутку задумался он: как дальше? А князю и горя мало. А посадник что думает? Свой ведь, с нашей, торговой стороны, Михаил Федорович. И терем его недалеко стоит, со сеней маковка видна.
Отпустив Станяту (Домаша, прибрав, тоже вышла), остался вдвоем с матерью за чашей с медом. Разом перестал хохотать, вдруг почувствовал, что устал с дороги, задумался. Исподволь, осторожно разглядывал мать: сдала, резче легли морщины у носа, запал рот, вся стала как словно суше… Никак и брови уже поседели? Вот уж у самого дети растут, а все не может представить Олекса, как будет жить без матери. Давно ли, кажется, уводила она его, обиженного, плачущего, за руку со двора, когда, бывало, в перекорах уличных стыдили соседи: «Чужим добром разжились! Лука-то ваш с Мирошкина разоренья только и поправился!»
