- Кто? - спросила-приказала. («Оженить нать, пока не поздно!»)
- Ди-ми-и-трий… - в рыданиях выдавила девка.
- Кто? Какой?!
- Митрий Исаковиць, - повторила та совсем тихо и затряслась мелко.
Марфа отправилась к полку. Справившись с сердцем, черпнула холодной воды, обтерла лицо. Вот беда, так беда! Дмитрий… Короб (вспомнила свата). Капа знает ли? Срам!.. Выдохнула, наконец:
- На Двину пошлю, нынце ж!
Девка завыла протяжно, подползла, охватив, стала целовать ноги:
- Смилуйся, Марфа Ивановна, родненькая, золотая, государыня светлая!
- Пусти! («Так же, поди, Дмитрию ноги целовала!») Ладно, не скули, в Березовец пошлю, любо в Кострицу - будешь тамо белье ткать, портна!
Девка замолкла. Всю ее колотила дрожь. Немое трепещущее горе - ледышкой, а в уме: все ж таки не на Двину, все ж таки Дмитрий Исакович может приехать…
- На, ополоснись холодянкой, да бери веник! - строго приказала Марфа.
Домывалась не спеша, но уже не было безмысленного покоя и банной неги. Про себя последними словами ругала то девку, то Дмитрия, то Капитолину - тоже жена! Не столь намылась, сколь расстроилась вконец.
Пиша, увидя непривычно злое после бани красное лицо госпожи, не сразу и в толк взяла, услышав приказ про Опросинью. Чем не угодила? Да чтоб за малый грех какой посылать - того за Марфой Ивановной не водилось! Али что другое? Приглядевшись к девке, когда увела к себе, начала догадываться. Выспросила.
- Непраздна я! - повинилась Опросинья. - От Митрия Исаковиця… - И съежилась, увидя, как построжело лицо у Олимпиады Тимофеевны.
- Ты, глупая, молци о том! - сорвавшимся голосом прикрикнула та на девку. - Не смей никому сказать! И я о том не слыхала, помни! И помолись Богородице, что в Кострицу посылают, не куды дальше! Сиди пока тут, у меня, замкну я тебя для верности. Хошь, повались, отдохни пока…
И Пиша неожиданно всхлипнула.
Марфа все не могла прийти в себя. Утирала лицо тонким домашним полотном. По полотну вспоминала Демида. Пущай и примет девку! Накажу, чтоб языки-то не чесали больше. Нать было на Двину послать! Ну уж, слова не переменю…
Сердце сильно билось, и лицо все вновь и вновь становилось влажным.
Обед прошел молча. Дмитрий отсутствовал. Федор осекся, взглянув на мать. Олена, та попробовала было рассмеяться, - не знала после, как и усидеть за столом. Оба видели, что мать закипает, и терялись в догадках. Гроза, отравившая и дичь, и пироги с севрюгой, и хрусткие иноземные сладости, так и не разразилась. Обед окончился в тяжелом молчании. Только уходя, Марфа жестко бросила:
