И он обратной стороной ладони, не запачканной в краске, погладил щеку дочери, сказал:
- Я не стал другим, Вика. - Он отошел к раковине и принялся мыть кисти в мыльной воде. - Даже больше, - сказал он, с виноватой улыбкой поглядывая на Викторию и в то же время думая о внезапности простого, сейчас осознанного им ощущения: "Неужели вот это сидит в кресле моя дочь, неужели в ней часть Марии и часть меня, наша сущность, наша единственная надежда, наше продолжение в мире? Что же я должен сделать для нее, чтобы она поняла, что они - Мария и она - мне дороже всего, что жить я без них не смог бы..." Даже больше, Вика. Ты так и скажи маме: он любит нас сильнее, чем раньше. Но я должен побыть немного здесь, в мастерской, поработать, подумать. И вы немного отдохните от меня. Вы должны немного отдохнуть от меня, - повторил он. - Так надо.
- Скажи, па, откровенно: в последнее время между тобой и мамой ничего не произошло?
"Произошло разве?" - подумал он, чувствуя в своем состоянии равные и правду и ложь, потому что ничего не произошло, нарушившего их прежнюю жизнь, и вместе с тем произошло нечто неудобное для обоих, некоторое время назад незаметно создавшееся, что трудно стало преодолевать, когда они оставались вдвоем, и, уезжая из дома, запершись в мастерской, он убеждал себя, что и это надо тоже пережить в работе и одиночестве.
- Все в порядке, дочь, между мной и мамой никаких страшных событий не произошло, - сказал почти шутливо Васильев. - Может быть, мы чуть-чуть устали оба.
- Мама стала ужасно много курить. Она даже похудела.
- И ты тоже куришь, дочь. Надо ли?
Она не ответила.
Он разложил кисти на столике, заляпанном краской, и тут заметил ее взгляд, обращенный мимо него в солнечное сверкание окна, огромного, заиндевелого. Она сидела в распахнутой дубленке, облокотясь, подперев согнутым указательным пальцем подбородок, ее глаза, пронизанные белизной морозного света, уже смотрели куда-то в февральское утро, были задумчивы, отдалены, грустны, - и знакомая спазма жалости удушливо стиснула горло Васильева, будто он был виноват в ее болезни, случившейся два года назад, в ее бледности, вот в этой пугающей его задумчивости. Он спросил вполголоса:
- Ты здорова, милая?
- Меня нет дома, па. - Она пожала плечом.
- Ты не хочешь мне отвечать?
- Я здорова, как слониха. - Она закрыла глаза, откинулась затылком к спинке кресла, сказала ненатурально веселым шепотом: - Только душа немного болит, па. Тихонечко себе ноет и не перестает. Но это - пустяки, пройдет. Понимаешь, па?
