После отъезда королевича по городу был, однако, учинен воеводский обыск…[54]
Иванка и Кузя вернулись домой от дяди Гаврилы на следующий день.
Иванка забрался на печь к побитому брату.
– Отплатил я ему за тебя, Первунь! – прошептал он и, вынув из пазухи, показал лоскут бархата с шитыми звездами…
– Кинь в печку! В печку кинь, телепень! Знаешь, где батьке за то бывать! – прошипел Первушка, выкатив от страха глаза.
Иванка с Кузей сожгли бархат в печи, да и золу закопали поглубже в подполье…
Но предосторожность не помогла. Воеводские ли сыщики оказались искусны, или кто из стрельцов заметил Кузю с Иванкой, пробравшихся на Княжой двор, но только случилось так, что глубокою ночью в сторожку к Истоме явилось двое стрельцов.
– Сын звонарев Истомин Иванка дома ли? – спросили они.
– Пошто вам дите?! – удивился Истома.
– Зван в съезжую избу, – ответил стрелец.
– Ин я с ним явлюсь. Куды одного мальчишку!
– Указал воевода для тайного дела его одного привесть, а более с ним никому из родич не быть, – возразил стрелец.
Истома в волнении разбудил Иванку. Иванка струсил, но не показал виду. Он хотел спросить, зовут ли с ним также Кузю, но вовремя промолчал…
На всю жизнь он запомнил тусклый подвал, освещенный свечой, скрипучий голос дьяка и режущий воздух свист розог… Отпуская, ему велели молчать, за что высечен, пригрозив, если будет ослушен, вырвать язык. Те же стрельцы привели Иванку под утро домой. Он свалился пластом, весь в кровавых рубцах от розог. И хотя Иванка дома не рассказывал ничего, Первушка сказал Истоме и матери о голубом королевском бархате…
Авдотья плакала над побитым сыном. Бабка Ариша прикладывала к рубцам пареный шалфей. Кузя считал друга героем за то, что и под розгами не выдал его, а хлебник прислал ему большой белый калач и орехов.
На второй день, однако, боль не утихла. Рубцы вздулись и загноились. Во сне Иванка стонал, тревожа покой всей семьи…
На третий день Иванке было не легче. Он плохо ел и от боли не мог уснуть… Кузина мать с сыном прислала парную телячью печенку прикладывать к ранам вместо шалфея…
Ночью Иванка тоже не спал. Чтобы не тревожить других, он сделал вид, что уснул, даже слегка захрапел, но когда ребята, Первушка, за ним отец и мать откликнулись тем же, он перестал притворяться. Он сдерживал стон, но поминутно глубоко вздыхал… Тогда бабка тихонько спустилась с печи, дала напиться и села возле.
– Хошь, басню скажу? – заговорщическим бодрящим шепотком спросила она.
