"Твое бедро выразительнее и интереснее всего политического кредо этого чумного демагога", - говорил он несдержанно и не очень складно, лежа на повизгивавшей женщине.
"Что Гога?" - переспрашивала она, тяжело вздыхая.
"Замечательная тяжелая гога", - отвечал он, держа в каждой руке по ее ягодице, довольно жестоко играя ими. Их любовный девиз вообще был обозначен словом "боль".
Звонок в дверь был утренним - резвым и кратким.
- Спроси, Додик, кто, и открой, что-то мне нога тянет, - сказал Карбас, оглядывая себя некритично и небрежно. После операции он на многое в своей жизни махнул рукой, а до этого одевался только во французской лавке с баснословными ценами, на площади Царей Израилевых.
- Вот, гость, - сказал негромко Давид, пропуская в гостиную Костю.
Тот был уже без пиджака, невысок, ловок, по-прежнему почти без шеи, в новенькой трикотажной рубашке, в очень широких от талии брюках, в мягких башмаках с цветным верхом, надетых на босу ногу. Он никого не стеснялся, сел и посмотрел исподлобья на Карбаса.
Давид за ним внимательно наблюдал от прихожей.
Он узнал этого человека, которого ему неосмотрительно показал отец.
Да и без отца тоже узнал.
Поржавевшая килограммовая гантель лежала у Давидовой ступни сорок пятого размера.
- Я смотрю, у вас гости, Виктор Михалыч? Молодые атлеты, - выразительно сказал Костя. Он никого и ничего не стеснялся.
- Вот, Константин Матвеич, сынок из Москвы подъехал, - сказал Карбас.
- Поговорить надо, - сказал Костя. У него было почти славянское лицо, такой пригородный знакомый профиль, с одной и прямой линией затылка и шеи. Только очень внимательный и обязательно нерусский человек мог угадать в нем семита - как бы азиатский разрез глаз, ломаный и все равно четкий нос, выпуклые уши, веки, ну и так далее.
- Додик, посиди там, попей холодного чаю - в холодильнике, - сказал Карбас. Левой ногой он частыми движениями пытался выдвинуть из-под низкого стола свой протез, теряя равновесие, краснея и раздражаясь.
Давид посмотрел на все это, нагнулся и подвинул отцу его "ногу", потом шагнул назад, поднял гантель и осторожно вышел с нею большими комическими шагами, ступая чуть ли не на цырлах. На Константина он посмотрел мельком, с удивлением, что ли.
Костя протянул Карбасу листок хорошей нелинованной бумаги, как бы надушенной дорогим мужским одеколоном. Каллиграфическим, мелким почерком поклонника искусства вообще и русской литературы в частности, черными чернилами, Дмитрий написал, что Карбас должен слушать все указания Константина Матвеевича и исполнять их неукоснительно.
