- Не греми, прогремишься! Не обедать садишься!
- Да это же ты сам! - сказал я и неожиданно для себя попросил: - Давай взаправду чего-нибудь обедать, дядь Мось!
- Пробегался? Зараз пошабашим,- сказал он. - Я, вишь, метил успеть вспахать ваш загон к вечеру.
Тогда-то я и сказал ему, что нашу парину метать не нужно, потому что мы уходим скоро в коммуну. Момич придержал жеребца и переспросил, сведя брови:
- Куда-куда?
- В барский дом, что в Саломыковке,- сказал я.- Ты не знаешь, где такая Саломыковка, дядь Мось?
- За Луганью,- помолчав, сказал Момич. - Это тебе что ж, Егоровна сказала?
- Ага,- признался я.
- Ну?
- Жить будем в коммуне, сказал я.- Там все под духовые трубы. И ложиться, и вставать...
- Ишь ты! А работать тоже под трубу?
Момич спросил это точь-в-точь как спрашивал когда-то об утильсырье, и поэтому я ответил неуверенно:
- Как захочем...
- Та-ак,- сказал он.- Что ж, живая душа и в будень калачика чает... В коммунию, значит, навострились?
Я промолчал, а Момич спросил еще об одном:
- А добро на чем же повезете? Там ить под вас подвод и подвод нужно...
Наверно, он и сам почуял, что обидел нас с теткой зря, потому что впервые посмотрел на меня как на взрослого - выжидаюче-опасливо. Я встал и пошел через пахоть в сторону Камышинки. Момич непростудно кашлянул и позвал негромко, виновато:
- Александр! Куда ж ты попер? Обедать же надо...
- Я не хочу,- сказал я, не оборачиваясь.
- Ну, значит, сыта теща, коли гущи не ест! - гневно сказал он и хлестнул жеребца.
Дома я поведал про все тетке. Она заставила меня повторить, что говорил Момич о нашем добре и подводах, и долго и как-то не по-своему смеялась, взглядывая на меня мокрыми от слез глазами. Мы пополудневали хлебом с колодезной водой и солью. Тетка посидела, подумала-подумала и сказала, чтобы я нарвал снытки в ракитнике,- "завтра курицу будем резать", потом сняла косынку, накрылась платком, выставив куль, и пошла зачем-то на выгон. Вернулась она вечером почти следом за Момичем, может, только сажен на сто отстала от его повозки...
Царь подпустил нас к печке, наверно, совестно стало из-за нашего петуха, и мы с самого утра кое-как зарезали хохлушку и поставили ее варить в большом глиняном горшке. Он долго не закипал, и я несколько раз бегал за хворостом в ракитник. Оттуда, из-под бугра, я и увидел въехавшую к нам во двор длинную грабарку с высокими решетчатыми грядками, на каких в жнитву возят снопы. В упряге была та пегая кобыла, что все время паслась на выгоне. Я не стал собирать хворост и нехотя, стараясь не взглянуть на Момичев двор, пошел домой. В грабарке полулежал, просунув ноги в решетку, болезненный мужичонка с соседнего кутка. Я знал его только уличное прозвище - Халамей. Он сонливо поглядел на меня и ничего не сказал. По двору, нарочно пугаясь своей тени, жировал сосун, высторчив веником хвост.
