Джонатан закончил бриться, выпустил воду, промыл раковину, снова наполнил ее, вымыл верхнюю часть туловища и ноги, почистил зубы, опять спустил воду и досуха вытер раковину тряпкой. Потом он убрал постель.
Под шкафом у него стоял старый картонный чемодан, в который он складывал грязное белье и относил его потом раз в месяц в прачечную. Он вытащил его, опорожнил его и поставил на кровать. Это был тот же самый чемодан, с которым он ехал в 1942 году из Шарентона в Кавайон и тот же самый, с которым он прибыл в 1954 году в Париж. Сейчас, когда он положил перед собой на кровати этот старый чемодан и когда он начал наполнять его, укладывая в него на сей раз не грязное, а свежее белье, пару полуботинок, предметы личной гигиены, утюг, чековую книжку и драгоценности, ? словно собираясь в поездку, ? у него снова выступили на глазах слезы, теперь уже не от стыда, а от тихого отчаяния. У него было такое чувство, как будто его отбросили в жизни на тридцать лет назад, как будто он эти тридцать лет своей жизни потерял.
Когда он все уложил, было без четверти восемь. Он оделся в свою привычную форму: серые брюки, синяя рубашка, кожаная куртка, кожаная портупея с кобурой, серая фуражка. Затем он подготовился ко встрече с голубем. Больше всего он морщился от мысли, что голубь может войти с ним в телесный контакт, например, клюнуть его в лодыжку или, взлетев, задеть его крыльями по рукам или шее, или даже усесться на нем своими когтистыми, растопыренными лапами. Поэтому он одел не свои легкие полуботинки, а крепкие, высокие кожаные сапоги на подошве из ягнячей кожи, которыми он обычно пользовался лишь в январе или феврале, облачился в зимнее пальто, старательно застегнув его снизу доверху, обмотал вокруг шеи шерстяной шарф, захватив и подбородок, и надел на руки кожаные перчатки на подкладке. В правую руку он взял зонтик. Экипированный таким образом, без семи восемь он был готов совершить вылазку из своей комнаты.
Он снял фуражку и приложил ухо к двери. Ничего не было слышно. Он снова одел фуражку, плотно надвинул ее на лоб, взял с кровати чемодан и поставил его в готовность возле двери. С тем, чтобы высвободить правую руку, он повесил зонтик дужкой на запястье, взялся этой правой рукой за кнопку замка-защелки, левую положил на колесико автоматического замка, отвел задвижку и осторожно приоткрыл дверь. Он выглянул наружу.
Голубя перед дверью больше не было. На плитке, там, где он до этого сидел, теперь находились изумрудно-зеленое пятно размером с пятифранковую монету и крошечное белое перышко-пушинка, подрагивавшее в сквозняке отворившейся двери. Джонатан содрогнулся от отвращения. Охотнее всего он бы сразу захлопнул дверь. Его инстинктивная натура хотела отпрянуть назад в безопасную комнату, прочь от этих ужасов там, снаружи. Но потом он увидел, что там было не одно пятно, а там было много пятен. Весь участок коридора, который он мог окинуть взглядом, был замаран этими изумрудно-зелеными, отливающими влагой кляксами. И тут случилась странная вещь: многочисленность этих гнусностей усилила не отвращение Джонатана, но, напротив, упрочила его волю к сопротивлению. Перед каждым отдельным пятном и каждым отдельным пером он бы, наверное, оступил и закрыл бы двери ? навсегда. Но то, что голубь, очевидно, загадил весь коридор (то есть универсальный аспект ненавистного феномена), мобилизировало все его мужество. Он открыл дверь нараспашку.
