- Братья! Перед смертью надо покаяться... Кающемуся спаситель прощает грехи. Я призываю вас к исповеди!
Священник в ожидании замолчал, но никто из осужденных не двинулся к нему. Священник растерялся и снова выкрикнул:
- Кающемуся Спаситель прощает грехи!
Но никто снова не шелохнулся. Священник медленно обвел глазами осужденных. Достоевский, встретившись с ним взглядом, смущенно и виновато отвернулся, а Петрашевский насмешливо хмыкнул, глядя в глаза священнику. Растерянный священник стоял посреди эшафота.
- Батюшка! - крикнул ему генерал, сидевший на коне, - Вы исполнили все, вам здесь нечего делать!
Священник неуклюже повернулся и сошел вниз, а на эшафот тотчас же поднялись солдаты со свертками и стали обряжать осужденных в длинные белые балахоны с капюшонами. Рукава балахонов болтались чуть ли не до земли. Троих - Петрашевского, Спешнева, Момбелли солдаты подхватили под руки, свели с помоста и двинулись к столбам. Поразило то, что все трое безропотно шли навстречу смерти, послушно стали у столбов и молча, терпеливо ждали, когда их привяжут. Напротив выстроился взвод солдат с ружьями.
- Колпаки надвинуть на глаза! - скомандовал офицер.
Солдаты суетливо закрыли лица осужденных капюшонами и торопливо отбежали в сторону.
Офицер что-то негромко скомандовал, и взвод вскинул ружья, целясь в Петрашевского, Момбелли и Спешнева.
Момент был ужасен. Сердце готово было взорваться. В ушах звенело от тишины. Удар! Грохот! Нет, это не залп! Это взорвались барабаны. Отбой!
Все дальнейшее пролетело, как в чаду: объятья, смех, слезы, чтение нового приговора, треск ломающихся шпаг над головами ссылаемых в Сибирь, звон молотков: Петрашевского заковывали в кандалы на эшафоте, его отправили на каторгу на всю жизнь прямо с места казни. Петрашевский смотрел, как заклепывает гвозди кузнец, не выдержал, выхватил у него молоток, сел на помост рядом с наковальней и стал заковывать себя сам. Потом было прощание с Михаилом Васильевичем, тонкий звон бубенцов тройки, увозящей Петрашевского в Сибирь.
11
Петербург, Петропавловская крепость.
22 декабря 1849 г.
Брат, любезный друг мой! Все решено. Я приговорен к четырехлетним работам в крепости (кажется, Оренбургской) и потом в рядовые...
Сейчас мне сказали, что нам сегодня или завтра отправляться в поход. Я просил видеться с тобой. Но мне сказали, что это невозможно; могу только я тебе написать это письмо, по которому поторопись и ты дать мне поскорей отзыв. Я боюсь, что тебе был как-нибудь известен наш приговор (к смерти). Из окон кареты, когда везли на Семеновский плац, я видел бездну народа; может быть, весть прошла уже и до тебя и ты страдал за меня. Теперь тебе будет легче за меня. Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях не уныть и не пасть, - вот в чем жизнь! В чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да, правда! Та голова, которая создавала, жила высшею жизнью искусства, которая сознала и свыклась с высшими потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и жалеть, и помнить, а это все-таки жизнь.
