- Кроме указанных Вами разговоров, не было ли говорено еще чего-нибудь особенного в отношении правительства и кто именно говорил? - спросил Дубельт.
- Я не помню более разговоров, чем-либо замечательных, кроме тех, на которые дал объяснения... Я говорю только о тех вечерах, на которых я сам лично присутствовал. Я знаю по слухам, что говорили Толь, Филиппов, и еще был спор о чиновниках... Потом я был лично на двух вечерах, на которых толковалось о литературе. Потом, когда говорилось о вопросах: крестьянском, цензурном и судебном. В эти два раза я тоже присутствовал - и вот все речи и разговоры, которые я знаю, кроме не политических: так, например, была речь Момбелли о вреде карт и о растлении нравов из-за игр. По его идее, карты, доставляя ложное и обманчивое занятие уму, отвлекают его от истинных потребностей, от образования и полезных занятий...
Когда Достоевский замолчал, члены комиссии переглянулись и закончили допрос, сказав, что в ближайшие дни продолжат разговор. О Федоре Спешневе, о вечерах у Дурова вопросов не было. Не известно, видимо, было о них комиссии. Антонелли не знал. Спешнев тщательно подбирал участников своего тайного общества.
Достоевский поднялся с тяжестью в голове. Такое бывало с ним, когда несколько часов не отрывался от рукописи. Посреди комнаты он вдруг остановился, обернулся к комиссии и быстро проговорил:
- Простите, я хотел узнать... Я видел брата, Андрея... там... Он арестован, но он ни разу не бывал у Петрашевского...
- Знаем, - ответил генерал Дубельт. Он стоял за столом, собирался выйти. - Андрей Михайлович арестован был по ошибке, вместо старшего брата... Он уже на свободе.
- А Михаил?
- В крепости.
- Но он всего дважды бывал...
- Разберемся, - перебил Дубельт.
- У него семья, дети... Они погибнут без средств...
- Об этом ему надо было думать перед дверью в квартиру Петрашевского, - снова сердито перебил генерал Дубельт, отвернулся, показывая, что разговор окончен, отодвинул стул с высокой спинкой и вышел из-за стола.
6
В камере Достоевский медленно бродил из угла в угол, сжимал, тер зябнувшие руки, хрустел пальцами. Половицы поскрипывали, вздыхали под его ногами. Федор Михайлович заново перебирал в голове вопросы следственной комиссии, старался понять - не сказал ли он что лишнего, не подвел ли этим кого из арестованных. Вспомнил вопрос о Белинском, ответ свой уклончивый. Да, сложнейшие были у них отношения! Вспомнилось, как Григорович, давний приятель Федора Михайловича, они вместе учились в инженерном училище, а теперь жили вместе, снимали одну квартиру, узнав, что он закончил писать роман "Бедные люди", сказал: "Давай мне рукопись. Некрасов хочет к будущему году сборник издать, я ему покажу". Помнится, боялся он тогда партии "Отечественных записок". Белинский казался особенно грозным. И страшным. "Осмеет он моих "Бедных людей!" - подумалось тогда, после слов Григоровича. Но писался роман со страстью, почти со слезами. "Неужто все это, все эти минуты, которые я пережил с пером в руке над этой повестью, - все это ложь, мираж, неверное чувство?" - мелькнуло в голове, и Достоевский сам отнес рукопись Некрасову. Сконфуженно сунул ему в руки роман. Некрасов показался тогда Федору Михайловичу несколько надменным и высокомерным. Отдал роман и пошел гулять.
