- Отколь такой сыскался?
- В лесу подобрала. Совсем помирал, поди, с голоду. Накормить бы его, дедушка, - промолвила Василиса и ушла в горенку, чтобы спрятать волосы под убрус.
Мамон проводил девку масляным взором и, на время забыв о старухе, у которой только что выпытывал о беглом люде, приступил с расспросами к бортнику:
У тебя, ведь, старик, не было девахи. Где раздобыл, кто такая? Из каких земель заявилась?
- Сироту пожалел. Без отца, без матери, - уклончиво отвечал Матвей.
- Да ты толком сказывай.
- А чего толком сказывать. Мало ли горя повсюду? Скиталась по Руси с отцом, матерью. Доброго боярина да десятину землицы хлебородной старики искали. Да где уж там... Так по весне и примерли с голоду да мору, а девка одинешенька осталась. Нашлись добрые люди и ко мне привели. Нам со старухой подспорье нужно, немощь берет.
- Кто господин ее был?
- Сказывала, ярославского дворянина. Поместье его обнищало, запустело. Мужиков и холопов на волю господин отпустил. Вот и скитались. А эту Василисой кличут.
- Поди, беглянку укрываешь, старик? - недоверчиво проворчал пятидесятник.
- Упаси бог, Мамон Ерофеич. Сиротку пригрел.
- Так ли твой дед речет, девонька? - выкрикнул Мамон.
Василиса вышла из горенки в червленом убрусе, слегка поклонилась пятидесятнику.
- Доподлинно так, батюшка.
Покуда Мамон вел разговоры с бортником, Матрена занялась бродягой: поила медовым отваром, целебной настойкой из диких лесных и болотных трав, тихо бормотала заклинания.
- А ну, погодь, старуха. Мужику не тем силы крепить надо. На-ко, родимый, для сугреву, - вмешался Матвей и, приподняв бродягу, подал ему полный ковш бражного меду.
Пахом трясущимися руками принял посудину и долго пил, обливая рыжую бороду теплой тягучей медовухой. Пришел в себя, свесил с лавки ноги, окинул мутным взглядом избу, людей и хрипло выдавил:
- Топерь хоть бы корочку, Христа ради. В брюхе урчит, отощал, хрещеные.
- Поешь, поешь, батюшка. Эк тебя скрючило, лица нет, - тормошилась Матрена, подвигая бродяге краюху хлеба и горшок щей.
Пахом ел жадно, торопливо. Восковое лицо его, иссеченное шрамами, заметно ожило, заиграло слабым румянцем. Закончив трапезу, бродяга облизал широкую деревянную ложку, щепотью сгреб крошки со стола, бросил в рот, перекрестился, поднялся на ноги, ступил на середину избы, земно поклонился.
- Вовек не забуду, православные. От смерти отвели.
- Ну что ты, что ты, осподь с тобой. Чать не в церкви поклоны бить. Приляг на лавку да вздремни, всю хворь и снимет, - проговорил Матвей.
