Таксон Тей обошёл палац сбоку и приблизился к зашторенному окну. Увидеть комнату сквозь шторы для него не составляло труда. Широкая кровать, на которой сплелись два обнажённых тела, трюмо, одёжный шкаф. Две двери одна вела в коридор, другая, вероятно, в ванную комнату, так как за ней ощутимой сыростью играл масс-спектр молекул воды.
"Что мне и нужно", - подумал Таксон Тей. Он приказал телам заснуть, и они замерли. Затем легко открыл внутренние защёлки окна и забрался в комнату.
Он долго и тщательно мылся под душем, стараясь, чтобы вода как можно реже попадала на лицо. Была она оборотной, не первого цикла, и на губах ощущался неприятный вкус органического инфильтрата. Впрочем, и на том спасибо, что моется не в биологически активном бульоне озера. Основательно, насколько можно, почистил одежду, оделся и тем же путём покинул комнату. Затворив окно и разбудив спящих.
Дорога к железнодорожной станции напоминала лесную просеку, засыпанную мелом. Та же темень, колдобины под ногами, в которых угадывались куски разбитого окаменевшего асфальта. Кое-где попадалась ещё более древняя брусчатка. Хотя Таксон и бывал в Крейдяном лет шестьдесят назад, рассчитывать на его память в изменившемся мире не приходилось. Поэтому Тей ориентировался по следу лесовоза, искрящемуся инфраспектрами свежей гари и микрочастиц железа с траков.
То, что в городке не горел ни один фонарь, а в редком окне еле светилась масляная коптилка с экономно вытравленным фитилём, Таксон Тей понимал. Жесточайший топливный кризис, вызванный истощением месторождений. Но то, что кругом стояла необычная, как в поле, тишина, и за всё время, пока он шёл к станции, ни из одного двора его не облаяла ни одна собака, пониманию не поддавалось. Отсутствие собак нефтяным кризисом не объяснишь.
Станционное здание не изменилось. Как построили его ещё во времена государя, так оно и просуществовало все режимы, сохранившись до сего времени. Когда-то красный обожжённый кирпич, пропитавшись за полтора столетия паровозной гарью, почернел, местами, словно изъеденный оспой, выкрошился, но здание стояло крепко. На пустом перроне, судорожно вздрагивая, раскачивался единственный светильник - электрическая лампочка в конусе жестяного абажура. Раскачивался не ветром, а огромными, с ладонь, ночными бабочками, бьющимися об абажур. Хаотическое дрожание на земле вырезанного из темноты круга света вызывало ощущение ненатуральности, зыбкости, ставя под сомнение саму материальную сущность перрона, хотя ритмичное постукивание движка электростанции где-то в темноте за идеальными линиями отблескивающих рельсов и стоящим на дальнем пути товарным составом настаивало на реальности.
