Он увидел издалека силуэт церквушки, разрушенной прямым попаданием большевистского снаряда. И вспомнил другую разоренную церковь в чужой стране — сожженное древнее Евангелие и отрубленную кисть юношеской руки. Повсюду смутные времена, торжество зла и гонение на веру…
Крест он повесил на грудь, под гимнастерку. Нижний конец доходил до пупка, верхний до ложбинки между ключицами, правый и левый заканчивались под самыми подмышками. Именно в этот крест угодила пуля, и он спас Лаврухина от верной смерти.
Никто не смог бы подсчитать, сколько беженцев из России собралось к декабрю двадцатого года в оккупированном союзниками, городе, который мусульмане называли Стамбулом, а христиане продолжали именовать Константинополем. Здоровые и больные, военные и штатские, отчаявшиеся и готовые биться за место под солнцем.
Был среди них и человек в офицерском кителе, прикрывающем стальной крест на груди. Сталь давно приобрела температуру человеческого тела. Лаврухин свыкся с ее тяжестью, но не мог свыкнуться с мыслью, что в Россию теперь возврата нет.
Здесь все казалось чужим — даже русский язык, на котором говорили беженцы, затуманился, потускнел среди вавилонского столпотворения двунадесяти языков. И родные привычные лица выглядели тусклыми, мятыми, побитыми. Каждый второй день среди беженцев ходили слухи об очередном самоубийстве. Еще один офицер пустил себе пулю в лоб — в жалкой комнатушке, надев парадную форму с орденами.
Лаврухин не мог позволить себе такой роскоши. Он еще надеялся когда-нибудь послужить России, если не в ратном бою, то своим изобретением. Нужно только набраться терпения и дождаться своего часа.
А пока он бесцельно бродил по огромному городу, тому самому Царьграду, о котором в русских летописях писалось как о восьмом чуде света. Бродил среди бараньих туш, вывешенных на крюках в мясных лавках, среди попрошаек и вертящихся в белых балахонах дервишей, среди женщин в чадрах и английских моряков, обнимающих размалеванных проституток.
Прежний Царьград он отыскал только в храме святой Софии — величайшей в мире православной святыне, превращенной турками в мечеть. Впервые он увидел его еще с борта корабля, вошедшего в Босфор, — правильный куб с наложенным сверху полушарием в окружении тонких, как заостренные спички, минаретов. С трудом верилось, что это здание самое большое в городе.
Зато внутри захватывало дух от потоков света, бескрайности свода, более обширного и прекрасного, чем свод небесный. Сняв обувь, верующие мусульмане входили сюда, опускались на колени на циновки. Настенные изображения Христа и апостолов закрывали огромные кованые щиты с записанными вязью изречениями из Корана.
