И ещё мама была актрисой, и говорят - талантливой. И всегда, ещё студенткой, играла только главных героинь. Больно уж у неё внешность была подходящая. Только глянешь на неё - сразу ясно - главная. И даже один московский театр, только Вика забыла какой, принял её в свою труппу, да только вот не дождалась мама признания и славы. И осталась несыгранной Офелия, сошедшая в омут безумия, и Дездемона, ставшая жертвой оговора, и многие, многие другие прошли мимо мамы тихой вереницей - неузнанные, не воплощённые.
Но теперь Вика не знала, она правда помнит маму, или она помнит папины рассказы о ней, старые фотографии и единственную видеосъёмку. Иногда Вика забиралась с ногами в большое кресло и включала эту до мельчайших деталей засмотренную кассету - чёрно-белый, немой фильм, пятнадцать минут жизни её несчастной матери.
Камера дёргалась и скакала, а мама закрывала лицо руками, уклоняясь от объектива. Она сидела на разложенном одеяле под старым дубом, и даже широкое платье без талии не могло скрыть, что она беременна. Когда она, наконец, отрывала руки от лица, она хмурилась и поджимала губы, всем своим видом показывая, что не желает, чтобы её снимали. Она не хотела быть запечатлённой для истории с огромным животом, ей нужно было только одно - чтобы её оставили в покое и не мешали ждать ребёнка, не мешали ждать её, Вику.
Она что-то говорила папе, потому что именно он был незадачливым оператором, и поправляла растрёпанные ветром волосы. И папа приближался, снимая лицо крупным планом. Мама показывала язык и смеялась, морща нос, совсем как Вика. Потом она отвлеклась от объектива и принялась выкладывать из сумки еду, приготовленную для пикника: бутерброды, курицу, завёрнутую в фольгу, бутылку лимонада, папину серебряную фляжку. А потом она чокалась с камерой пластмассовым стаканчиком и произносила тост, а потом посылала воздушный поцелуй, а потом говорила, и смеялась, и жила...
Несмотря на то, что съёмка была немой, Вика без труда могла представить себе тот разговор, который происходил шестнадцать лет назад. Воображение уносило её в тот далёкий, солнечный, безмятежный день, в котором её ещё не было на свете, а мама была жива.
- Прошу тебя, ну, сколько можно повторять! - она оторвала руки от лица. - Я уродина. Слоноподобная уродина. Прекрати снимать!
Он посмотрел на неё с нежностью, но снимать не перестал.
- Ты самая красивая, и сама знаешь об этом.
Она хотела не улыбаться, но губы сами растянулись в польщённой улыбке.
