- Приходит ноне трудная пора, - говорил он задумчиво, - намедни народ, как я шел в собор, на меня пальцами казал, вопил неведомо что... С нечистью будто мы ведаемся, нечистою силою книги печатаем. И то, вишь, слово не свято, что проклятым камнем тиснуто, каким-то заморским винтом завинчено... Прежде, вишь ты, про святых отцов рукописное слово было, так и впредь быть должно.
- Мало ль что зря болтают, - сказал горячо молодой Лыков.
- Оно так, - молвил задумчиво дьякон, - да какое ноне время? Одного этого Петрушку как увидит дурачье московское, так и орет: "Дьякон беса у себя в печатне держит, оттого и ладится у него дело греховное..." Поглядите сами: рожа-то у Петрушки больно богомерзкая, а силища-то, силища...
Мстиславец сидел неподвижно, опершись на громадный кулак и тупо уставясь в одну точку; он грезил о лучшем составе краски, о завтрашней работе, о буквах, стройно складывающихся в согласные строчки и бегущих в широкий мир поведать слово Божие.
Задумался и Иван Федорович, несколько минут молчал.
- Талант великий имеет Петрушка, - с нежностью начал снова дьякон, недаром его сразу разыскал князь Андрей Михайлович Курбский, большой начетник...
Последние слова дьякон произнес, понизив голос и глубоко вздохнув.
Боярин Лыков опустил голову.
- Вместе мы с Курбским на ратном деле под Казанью бились, - сказал он грустно, - вместе по-братски под русскими знаменами на басурманов шли, а ноне он изменником стал!
- С чего бежал он на Литву, дядюшка? - с любопытством спросил молодой Лыков.
- Сказывают, будто испужался, как ливонское дело пошатнулось; кары царской боялся, - уклончиво отвечал боярин. - Как побили нас ливонцы при Невеле, не та была ему у царя честь.
Иван Сергеевич простодушно отвечал:
- А мне сказывали - очень невзлюбил его царь с той самой поры, как невзлюбил Адашева с Сильвестром, и будто в Дерпте еще Курбскому грозили царской немилостью... а в те поры Алексей Адашев помер в заключении в Дерпте. И то все рассказывали князю Андрею, и как Адашев мучился, как смеялись над ним, над Адашевым, а брата Алексея Адашева, Данилу, лютой казнью...
- Нишкни, Ваня, о чем вздумал вспоминать!
- У нас двери крепкие, государь, - сказал дьякон, - жена моя не доносчица и Петрушка тоже.
- А мне так жаль, вот как жаль князя! - раздалось вдруг неожиданно.
Все обернулись на Мстиславца.
- Жалко, - упрямо повторил Мстиславец, - он и в печатном деле толк знал, и в писании; а как привезли станки-то эти заморские, он первый понял, к чему какой винт.
