Он поднялся. Скоро они добрели до кромки березняка. С неба полетели редкие снежинки, потом снежная кисея загустела. Поле вмиг побелело. Сыпало все гуще. Когда они наткнулись на шоссе, вокруг царила белая пустыня. Иногда из белой мглы, слепо шаря включенными фарами, выныривали легковушки и снова пропадали, теряясь в снежной гуще...
Около одиннадцати автобус прибыл к крематорию. Солнце напоследок осветило то, что было Фердинандом, потом все сгрудились в одном из залов. Мать Фердинанда, высокая и худая старушка в черном обвисшем платье, долго гладила рукой лицо сына, потом тихо, едва слышно вскрикнула, словно пропела жалобно:
- Солнышко мое раннее...
Дальше Елисей ничего не мог различить из-за набежавших слез, вернее, вместо размытых теней родственников и близких Фердинанда, он видел комнату, освещенную ярким утренним солнцем, молодую женщину с небесно голубыми глазами, бодрую, весело смотрящую на сына-пацана, и во сне как будто бегущего куда-то. Она с улыбкой смотрит, как жизнь бьется в нем упругими жилками, как в закрытых глазах вьется утренний сон. Вот сейчас она легко коснется его рукой, поцелует теплыми губами разметавшиеся мягкие волосы, скажет: "Пора, солнышко мое". А он потянется, вздохнет сладко, откроет глаза, прыгнет с постели - и наполнится тесная комнатенка быстрым говорком, смешками, выкриками и возней ее мальчиков: бойким старшеньким, и молчаливым младшим.
Прощай, Фердинанд... Закончился счет твоих дней, от первого младенческого вскрика до последнего слабого толчка сердца. Между ними осталась загадка холодной военной осени, толпа обреченных людей - и бесценный дар жизни: казалось, бесконечной череды дней. В которую вместились ласка летних вечеров с одуряющим запахом цветущей сирени, пронизывающий холод январских морозов с застывшим пятном холодного солнца, любовное томление - и трезвое понимание обманчивости любовных утех.
Может быть, думал Елисей, ты был прав прошлой осенью, когда сказал, что жизнь, по сути, глупа, как тупая повторяемость прибойных волн, бесконечно набегающих на гранитные камни. Грязные разводы пены да однообразный назойливый шум.
Стоя у окна, распахнутого в буйное тепло майского вечера, Фердинанд дымил сигаретой и скептически щурился на кипение яркой зелени во дворе, на золото одуванчиков, на лихорадочную суету птиц, пронзающих своими трелями воздух. Под окно выбежали мальчишки и девчонки из рисовальной студии. Их восторженные вопли тут же смешались с общим вечерним балаганом. Фердинанд только ухмыльнулся.
