Эллисон любила заходить ко мне после занятий. Мы вместе пили латте, иногда готовили ужин. Иногда читали или занимались в разных углах моей гостиной. Иногда вместе слушали музыку. Случалось, что я сам удивлялся, какой внушительный объем страниц способен одолеть в ее присутствии. В десять вечера – для меня совсем рано, для нее нет – мы ложились в постель. В университете старательно скрывали, что знакомство у нас более чем поверхностное. Это было скорее мое решение, чем ее. Ей скрывать было нечего, я же, со своей стороны, не хотел, чтобы факультетское руководство обсуждало мои дружеские отношения со студенткой, чей диплом, по всей видимости, окажется у меня на столе и за чьим именем крылось больше денег и, соответственно, «пользы», чем за дюжиной рядовых Розочек. Она не навязывалась, однако принесла кое-какую одежду и сложила, причем очень аккуратно, в шкаф. Принесла халат, а поскольку мой выглядел обносками, решила купить мне «мужской» вариант того же халата. Полосатый фланелевый халат немецкого производства стоил, как я выяснил, больше, чем я в месяц платил за квартиру. Я позвонил Калажу и попросил ко мне пока не заходить.
– Почему? – поинтересовался он. – Что ли, la quarante-deux решила к тебе переехать?
– Нет, – ответил я. – Другой человек.
– А мне казалось, что между тобой, Екатериной и la quarante-deux возникла дружба. – Я попросил не напоминать мне о том вечере. – А чего?
– Да того, что две женщины друг дружкой заинтересовались больше, чем мной.
Я хотел рассказать про Эллисон и почему она совсем другая, но единственное слово, которое мне пришло в голову, выговорить было нельзя, потому что его он ненавидел сильнее других: она респектабельная. Все в ней респектабельное.
Дошло до того, что однажды в середине дня ближе к концу осени она пригласила меня на встречу со своими родителями за чаем в «Риц-Карлтоне», и единственное, о чем я мог думать, когда мы поставили ее машину и пошли к гостинице: «Господи, сделай так, чтобы Калаж не проезжал сейчас мимо, не дай ему остановиться и заговорить с нами, не дай ему вообще оказаться поблизости, потому что ведь с него станется выскочить из-под земли, как раз когда я в “Риц-Карлтоне” и пытаюсь выглядеть прилично». Я его стыдился. Стыдился себя за то, что стыжусь его. Стыдился своего снобизма. Стыдился показать другим, что общее в нас имеет корни куда более глубокие, чем эта поверхностная вещь, называемая пустотой в карманах. Стыдился, что не позволяю себе признать, как сильно он мне небезразличен, мне проще думать, что единственным связующим звеном между нами остается наш статус неприкаянных нищебродов, склонных заводить дружбы в низкопробных кафе.
