– И ещё, – замялся милиционер, – не займёте до получки рублей десять. А то я совсем на мели. Не кефиром же красотку угощать. Я отдам, вы ж меня знаете.
«Да уж, знаем», – снова подумал Руденко и обратился к Петухову:
– Игорь, ты деньги с собой взял? Одолжи сержанту червонец.
Новоиспечённый опер протянул Веселову купюру.
– Вот это понимаю, смена растёт, – обрадовался Семён и, похлопав Игоря по плечу, мгновенно исчез в неизвестном направлении.
Отряд, потеряв вооружённого огурцом бойца, продолжил рейд.
Впереди размашистым шагом шёл Максим Руденко.
За ним едва поспевали ещё двое бывалых дружинников. А сзади, путаясь в длинных полах дублёнки, семенил Игорь Петухов.
Макс уверенно вёл отряд к определённой цели, о которой знали все опера, кроме новенького. Подошли к какой-то обшарпанной панельной пятиэтажке.
– Игорь, ты остаёшься на стрёме. Если кто подозрительный подойдёт к подъезду, свисти, – распорядился Макс Руденко.
– А я свистеть не умею, – промямлил Петухов.
– Ну, тогда кричи или песни пой. Главное, чтобы мы услышали. Задачу понял?
– Понял, – чуть слышно ответил Игорь.
И опергруппа растворилась в тёмном подъезде.
Петухов остался на улице. Мороз к ночи крепчал. Игорь стоял у входной двери, переминаясь с ноги на ногу. Из-за угла вышли двое парней подозрительной внешности. Подошли к Игорю:
– Смотри, Лёлик, какие у нас гости. Ты кем будешь? – спросил долговязый парень, приблизившись вплотную к Петрову.
– Я дружинник, – дрожащим голосом ответил Игорь и показал долговязому повязку на рукаве дублёнки.
– Глянь, Болик, прикид-то у дружинника что надо. Прям по погоде. А мы тут мёрзнем, как фрицы под Москвой, – произнёс второй парень, приземистый и широкоплечий.
– Да, Лёлик, несправедливо как-то, – согласился Болик.
И снял с Игоря пыжиковую шапку.
– Скидывай дублёнку, дружинник, и вали с богом, – вежливо предложил Лёлик.
– Ребята, уходите, или я сейчас позову товарищей, – неуверенно произнёс Петухов и вдруг запел хриплым, негромким голоском:
Взвейтесь кострами, синие ночи,
мы – пионеры, дети рабочих!..
Что было дальше, Игорь вспоминал с трудом. Помнил только, что получил удар в челюсть и отключился.
Очнулся он в какой-то комнате с ободранными обоями и закопчённым потолком. С потолка свисала засиженная мухами блёклая лампочка.
Петухов лежал на грязном, провонявшем табаком диване, и какая-то сгорбленная старуха с морщинистым лицом и головой, покрытой дырявой шалью, делала ему болезненные примочки.
Рядом с диваном располагался сколоченный из грубых досок стол, на котором стояла наполовину пустая трёхлитровая банка с мутной жидкостью, очевидно, самогоном, и три гранёных стакана.
