Мы сидели в металлической кабинке, слегка соприкасаясь голыми коленками. Даже если мы пытались отодвинуться подальше, коленки тотчас прилипали одна к другой, как будто намагниченные. Сейчас мы были ближе, чем в ту ночь, когда отец Ирен постучал в ее дверь. Поднимаясь, мы попадали в жаркие объятия темного неба Монтаны; яркие неоновые огни центральной аллеи заливали нас светом, откуда-то из недр колеса прорывались тихие звуки регтайма. Сверху ярмарка была как на ладони: трек для гонок на тракторах, танцплощадка, парковка, где ковбои обжимались со своими гибкими, тонкими подругами, расположившись прямо на капотах. В вышине почти не чувствовалось запахов жира и сахарной ваты, там можно было различить аромат свежескошенного сена и мутных вод Йеллоустоуна, лениво бежавших мимо нас. На самом верху было спокойно, вся суета осталась далеко внизу, иногда лишь ветер ударял в нашу кабинку, отчего вдруг громко скрипели болты. А потом мы опускались вниз, к шуму и сиянию ярмарки, и я задерживала дыхание, дожидаясь, когда мы снова взмоем ввысь.
Мы сделали уже два круга, когда Ирен взяла меня за руку. Мы переплели пальцы и молча просидели так целый круг. Все это время я делала вид, что между нами все как раньше: вот я, вот Ирен, мы вместе на ярмарке. Когда наша кабинка вновь оказалась наверху, Ирен плакала. Сквозь слезы ей удалось проговорить: «Кэм, мне так тебя жаль. Очень жаль. Не знаю, что тут еще сказать».
Лицо ее светлым пятном выделялось на фоне темного неба, слезы на глазах блестели, ветер играл ее волосами, собранными в хвостик. Настоящая красавица. Все во мне стремилось поцеловать ее, и в то же время я ощущала подступающую дурноту. Я высвободила руку и отвернулась – еще чуть-чуть, и меня стошнит. Пришлось закрыть глаза, чтобы как-то подавить рвотный рефлекс, но и тогда я чувствовала поднимавшийся к горлу ком. Голос Ирен, которая звала меня, звучал так, словно она где-то далеко внизу, под слоем песка. Колесо остановилось, далеко под нами люди выходили из кабинок, уступая места другим любителям каруселей. Наша кабинка покачивалась на ветру. Потом колесо повернулось, но вскоре опять остановилось. Как бы мне хотелось оказаться там, на центральной аллее среди всей этой сутолоки! Ирен все продолжала плакать подле меня.
– Мы больше не можем быть друзьями, как раньше, Ирен, – сказала я, глядя на слившуюся в объятиях парочку на парковке.
– Почему? – спросила она.
Колесо зашевелилось, кабинка дернулась, мы опустились ниже и опять остановились. Теперь мы болтались где-то между небом и центральной аллеей на уровне полотняных крыш. Я молчала. Пусть музыка заполняет тишину. Мне вспомнился тот день на сеновале, вкус жвачки и рутбира на ее губах. День, когда она позволила себя поцеловать. И меньше чем через сутки родители вылетели через дорожное ограждение на машине и разбились.
