Выяснилось, что Хильзенратова Грома тоже на том свете. Сейчас, по прошествии 4-х лет, я признаюсь тебе, дорогой Эдгар: поначалу я считал, что ты недостаточно горько говорил о ее кончине. Словно бы ты с этим уже смирился. Это разумно, но слишком жестоко. Мне казалось, что ты недостаточно скорбил по Громе, почему твое лицо не прорезали новые морщины печали? Однако и ты сделал все возможное, и это больше, чем горестная гримаса, сказало мне, как ты был привязан с старушке, к нашей милой любимице Громе. Ты тоже не выбросил ее на помойку. Отнюдь нет!
Хильзенрат обыскивал все и вся, что в Берлине имело хоть малейшее отношение к пишущим машинкам. Подобно тому как я регулярно прочесывал Мюнхен. Напрасно.
Запчастей не было.
Осень 91-го. Год объединения страны. Все вокруг говорили о последствиях объединения, а мы стояли в перерывах между чтениями в фойе кино-паласа в Карлсруэ и не говорили ни о чем, кроме наших сломанных пишущих машинок. То ли разговоры об объединении, то ли нормальное механическое разумение навели меня на мысль: если соединить обе наши Громы, то можно будет починить одну из них, дополнив ее запчастями от другой. Ты здорово навострил уши, когда я сказал это вслух, Эдгар!
Только я собрался задать щекотливый вопрос о том, кому из нас двоих достанется отремонтированная Грома, как Хильзенрат вдруг заговорил о своем специалисте по ремонту пишущих машинок, словно о личном лейб-медике. Если на свете и есть хоть один человек, который сумеет довести до конца дело объединения Громы первой и Громы второй, то это именно его механик! Отнюдь не мой! Глаза Хильзенрата сверкали коварством и убеждением. Он торопливо натянул свою кепку на лоб на три миллиметра глубже обычного, однако вид его не говорил о том, что он собирается раскошелиться своей Громой для починки моей. Это была проба силы двух городов.
Мюнхен против Берлина. Мне стало ясно, что попытка объединения машин уже по символической причине должна осуществиться в прежней будущей столице. Без слов было ясно, что тот, кто займется ремонтом, сохранит за собой налаженную машинку.
Ты не просил у меня мою Грому, Эдгар, ты так страстно описывал своего лейб-механика, что я лишился дара речи. Твой козырь, механик. Я сдался. Это было нелегко. Ибо в конце концов: что мне с того, что Хильзенрат опять радостно застучит на Громе, а я даже не смогу оплакивать прекрасную покойницу в своем подвале. И все-таки я не стал бороться за свою Грому. Мне не хотелось быть жадиной. Кстати, мой лейб-механик и в самом деле был не достаточно кропотливым и одержимым идеей ремонта. Молодые уступают. И потом, Эдгар, тебе я могу сказать, что еще сыграло небольшую роль, ты будешь криво ухмыляться, не истолковывая это как вдвойне скомпенсированный особый антисемитизм: чтобы немец выманивал у еврея его и без того дефектную пишущую машинку, чтобы спасти свою - это не стильно.
