Окидываю взглядом ветви лимонных деревьев. Их листья в форме лодочки не треплет даже легкий ветерок. А вскоре их плоды будут готовы к сбору. И солнце опалит наши плечи, а под ногтями обязательно застрянет кожица, когда мы, взгромоздившись на лестницы, начнем срывать зрелые желтые плоды, сверкающие, как солнышки. И они непременно окропят соком наш кухонный стол, когда мы начнем разрезать их на дольки.
Осенью мы всегда заготавливаем сироп из лимонного сока, ежевики и смородины, который разливаем в стеклянные банки. К этому нас побуждает неминуемая смена сезонов: за осенью приходит зима. Банок получается много. Но когда температура понижается и на подоконники садятся первые снежинки, когда земля затвердевает, а небо сереет, мы все равно задаемся вопросами: а что еще мы могли бы заготовить впрок? Хватит ли нам запасов? Сможем ли благополучно пережить грядущую зиму? И какой она будет – уж не такой ли, как в прошлом году, когда мыши в погребе добрались до мешков с кукурузной мукой и испортили почти половину?
Да, жизнь здесь сопряжена с определенными лишениями и тяготами. Но они с лихвой восполняются ощущением умиротворенности, которое охватывает тебя при виде солнечных лучей, просачивающихся поутру сквозь кроны деревьев, и ширококлювых колибри, деловито собирающих с диких цветов у крыльца первый нектар наступившего дня. И тем не менее… мой муж так просто вышел за ворота и пошагал по дороге, мимо деревьев на лесной опушке, как будто он легко мог все это оставить. Как будто для него ничего ровным счетом не значили ни наш дом, ни наша земля, ни я…
Там, на кухне, я не заметила в нем признаков болезни – ни чернильных пятен на веках, ни чернеющих ногтей на пальцах. Но это неважно. Важно другое: разве Тео мог пройтись по дороге, вдыхая влажный, больной воздух, и не принести с собой обратно тлетворную гниль? Не мог. Если только… если только Тео прав – он к ней невосприимчив. Но если это так, должны ли мы рассказать обо всем остальным? Стоит ли им знать, что Тео может ходить по лесу, не поражаясь болезнью, когда все прочие члены общины, осмелившиеся пересекать ее границу, возвращались назад больными и в скором времени умирали?
Но я понимаю: признаться в том, что сделал Тео, все равно что признаться всей общине, что он нарушил наши правила. И не один раз, а сотни. Он ходил по дороге, рискуя занести в Пастораль ветрянку. Он предал всех нас. И ради чего? Ради того, чтобы найти старый, брошенный кем-то пикап и ничего не значащую фотографию?
