Рысью миновали развилку, взобрались на пригорок, откуда уже был виден помещичий хутор – беленый дом между двумя старыми липами, в три окна по каждую сторону от крыльца; покатая крыша с торчащими из нее двумя печными трубами, крытая гонтом и смотрящая двумя глазками на двор; коновязь у стены, увитой диким хмелем; кусты жимолости, подступающие под самые окна. Основной отряд Городенский оставил на дороге, с собой взял полтора десятка человек. Спешившись, они протопотали по мосткам, переброшенным через канаву, и пошли гурьбой через заросший травой двор.
Хозяин стоял на крыльце между двумя круглыми колоннами, под двускатным навесом с петушком на коньке. Позади него – еще двое, в синих свитках. Городенский остановился напротив, подождал, пока его люди выстроятся полукругом.
– Принимай гостей, пан Папроцкий! – сказал с угрозой.
– Гость в доме – Бог в доме, – отозвался хозяин с нескрываемой насмешкой. Глаза его смотрели злобно. – Кто первый сунется – угощу свинцом.
И выставил вперед пистолет.
За спиной Городенского зашептались и зашевелились. Он упер руки в боки и слегка наклонил голову набок, чувствуя, как по телу знакомо поднимается яростная дрожь.
– Напрасно пан считает, что подданство российское убережет его от мести народной и от геенны огненной, уготованной предателям! Пшишла крыска на Матыска![16]
Грянул выстрел. Пуля просвистела мимо левого уха Городенского; сзади вскрикнул Загревский, зажав рукой рану на плече.
– Бей, руби! – Городенский выхватил саблю и ринулся вперёд.
Слуги, стоявшие за спиной Папроцкого, быстро передали ему ещё два заряженных пистолета; один дал осечку. Городенский вспрыгнул на крыльцо; Папроцкий отбил его удар пистолетом, но в это время противник толкнул его ногой в живот. Шляхтич повалился на своего слугу, помешав ему сделать меткий выстрел; на них набросились, били прикладами, кулаками и сапогами. Второй слуга убежал в сени, оттуда по коридору в кладовую и на чердак, отбросил ногой приставную лестницу и придавил чем-то сверху крышку люка. Вскоре из слухового окна вылетели две пули; на дворе, охнув, распластались двое.
– В дом, под окна! – крикнул Городенский. – В укрытие!
Лестницу приставили обратно, но крышку люка было не поднять; стрелять наугад по чердаку бесполезно. Городенский отправил пятерых человек в овин за соломой. В доме поснимали со стен трапезундские ружья и старинные ятаганы – гордость хозяина, забрали всё, что было ценного, остальное разбили, сломали, порвали в клочья. Сквозь кровь, заливавшую лицо, Папроцкий смутно различал заплывшими глазами, как под стенами его дома ходят налетчики. Потянуло дымом, затрещал веселый огонь, разгораясь. Заскрипели ступени крыльца под тяжелыми шагами. Голос Городенского: «Этих двоих…» Обмякшее тело резко рванули под мышки, и его тысячей кинжалов пронзила боль. «А с тем как быть? – Да пусть его…»
