Кто-то негромко барабанил пальцами по столу в такт изысканным модуляциям Ходока, кто-то ваял в биоблокноте трехмерный профиль чертика, до неприличия похожего на Лорда, сдержанный Шейлок вертел пенковую носогрейку, всем своим видом давая понять, что пора бы и на перекур…
А затем все кончилось.
— Ша! — просипел сухонький старичок, доныне мирно сопевший в уютном кресле. — Ша, я сказал!
И стало ша.
Только левая бровь Лорда слегка изогнулась, и по переносице пробежала тоненькая вертикальная морщинка.
Зная презрение деда к командным играм, с ним предварительно не консультировались. Впрочем, старец и не ломал сценария, демонстративно уйдя в нежное марево вполне простительной для его возраста полудремы.
— Вы просите слова, Шалун?
— Я ничего не прошу. — Тусклые блекло-зеленые ледышки выглянули из-под кудлатых бровей. — Я буду говорить.
В зале ощутимо похолодало.
Кондиционеры, надо полагать, пошли вразнос.
— Мне ровно восемьдесят. — Старческое горло забавно взбулькивало, но улыбок не было. — Я делал дела, когда все вы еще титьку сосали, и я их делал по понятиям, а не по вашим законам. Ты можешь сношать мозги молодым, но разыгрывать втемную меня у тебя не выйдет. Понял меня, Умка?
Молчание усугубилось. Ходок, непривычный к таким формулировкам, сделал большие глаза.
К главе совета обращаются по должности. Не возбранено использовать псевдо «Имам», избранное Председателем при инаугурации. Но, произнося давно забытое прозвище, не кличку даже, а уличное погоняло, старик только что прилюдно оскорбил Шамиля Аслановича.
Промолчать означало бы окончательно потерять лицо.
— Объяснитесь, Шалун, — сдержанно потребовал господин Салманов.
— Нет, это ты, Умка, объясни, — с пергаментных губ спрыгнул на стол нехороший смешок. — Объясни пацанам, кто сидит кумом на беспределе. Кому Хозяин выдал ксиву на мокруху. Или ты держишь свой молодняк за лохов?
Он блефует, подумал Шамиль Асланович, он не может знать этого. Никто не может, кроме меня.
— Или сам не знаешь? Тогда скажу я.
Пауза. И негромкое:
— Тахви.
Трубка Шейлока, выскользнув из взмокших пальцев, раскололась о паркет. Поза Ходока изобразила намек на некоторую степень сомнения. У Племяша безыскусно отвисла челюсть. А Прокоп, и без того достаточно унасекомленный, глубже втянул голову в плечи, словно уже стоял у стены, глаза в глаза с расстрельной командой.
Сердце господина Салманова замерло. Постояло. И снова заработало, медленно и гулко.
— Он умер, Шалун, — мягко произнес Лорд. — Вы понимаете? Он давно умер. В тюрьме. Об этом писали газеты.
