– Герцог Сташевский прислал карету и сопровождающих за дочерью, – строго ответили из-за ворот. – Оконце-то приоткрой, добрый человек. Дам тебе верительную бумагу.
Ансельм нахмурился, жуя длинный ус по нехорошей привычке: «Это за Агнешкой, что ли, племянницей аббатисы Брындуши? Сколько ей уже? Восемнадцать точно исполнилось, выпускница же. Дело плохо, раз перед праздниками забирают. Как бы ни просватали. Эх, как же благочестивая-то расстроится. Три дня одни щи хлебать будем».
Отправил бы он восвояси незваных гостей, даже не разбирая их дело, но не привратникам вступать в бой с высшей знатью, тем более не кто-то, а отец за дочкой прислал. Оконце пришлось приоткрыть.
Читал Ансельм бумагу долго, водя пальцем по строчкам, плевался, встречая французские закорючки – и чего это родного языка этим господам вечно мало? – печать даже прикусил, проверяя, не подделка ли. Но, увы, во рту стало гадко, как и на сердце.
Эх, а он как раз к сестрице Агнешке хотел на лечение-то напроситься. Каждый здесь знает, у кого из девушек душа добрая да рука лёгкая. Вот незадача, что ж так долго тянул.
А ведь Агнешка на всё лето оставалась, мог бы и раньше побеспокоиться, головой подумать. И правда, зачем такому знатному роду, как Сташевские, старшую дочь в услужение богам отдавать? И хорошенькая она, наверняка кто-то не только на титул и деньги позарился. Чистая дева, воспитания строгого, эх, вот же кто-то себе сокровище отхватил.
Сколько времени Ансельм ни тянул, одного гостя из всех приехавших пришлось во двор пропустить. Сташевские знали порядки в аббатстве, прислали даму в сопровождающие девице – и тут позаботились, чтобы не с пустыми руками уехать оттуда, куда не звали.
Ансельм позвонил в колокольчик, призывая послушницу. Самому ему в главный дом путь был заказан: мужчин сёстры даже на порог не пускали – ни старых привратников, ни герцогских вестников, ни королей.
Во двор вышла сама сподвижница аббатисы, сестра Эленика. Видно, из окон заприметили приезд гостей, да по гербу на дверце кареты поняли, кто пожаловал, и отправили встречающую по высшему рангу. Монахиня – как и всегда, в чёрном до пят платье и в высоком белом головном уборе, оставляющем обнажёнными только глаза, нос и часть подбородка – подошла к самым воротам. Как и все здесь, шла она степенно, но не бесшумно, как в обычные дни; сегодня снег хрустел под подошвами её зимних сапог.
Ансельм виновато опустил голову – дорожку до чёрного входа убрать не успел, не думал, что кому-то из главного дома до нескорого ещё обеда придётся выйти во двор.
