Тетя Катя заговорила, и я поразился опять — не ее, не Киселихин голос! Слова выговаривает неторопливо, льются они спокойно и плавно, без той сокрушающей напористости, с какой выпаливала она их на базаре, торгуясь.
— Не помешаю? — спросила она маму.
— Что ты, Катюша, проходи, пожалуйста, чайку подогрею, если не откажешься…
Я чувствую, мама тоже удивлена поздним посещением тети Кати, но не хочет показать этого.
— Нет, не нужно, Верочка, какой сейчас чай… На минутку зашла, боюсь, потревожила вас, — и, посмотрев в мою сторону, спросила:. — Спишь, Василек?
Я не ответил. Тетя Катя смешалась, вздохнула, потом спросила:
— Пишет Петр?
— Сегодня Василию прислал… Орден получил.
— Правда? — обрадовалась тетя Катя и добавила: — Счастливая ты, Верочка…
— Какое же тут счастье… — У мамы горестно шевельнулись брови и чуть-чуть подвинулись навстречу друг другу, выдавив складочку над переносьем. — Изболелась я вся, Катя…
Мне хорошо наблюдать за ними, кровать моя стоит в темном уголке, одеяло я натянул на голову, оставив узкую щелку, чтобы видеть. Свет из-под абажура падает на лицо мамы и тети Кати, освещает их ровно и мягко.
Тетя Катя кивает в мою сторону и тихо спрашивает:
— Спит?
— Спит. Набегался за день-то…
— На базаре его нынче видела, — улыбается тетя Катя.
— На базаре? Что он там делал?
— Воду продавал…
— Катюша! — Мама всплеснула руками. — А я и не знала… Деньги отдал, а где взял, не сказал. Думала, у Пызнякова заработал…
Я с напряжением слежу за лицом мамы. Какое оно печальное сейчас! А мама продолжает:
— …нельзя, Катюша, так, я же говорила тебе… Пойми, к чему может это привести… Ведь он людей обкрадывает…
Я крепко-накрепко зажмурился, даже дышать перестал… Вот, значит, я чем занимался, выхватывая рубли у желающих попить воды!..
Тетя Катя положила руку на мамину:
— Не волнуйся… И не ругай мальчишку… Он поймет, должен понять, объясни только-ему… — Тетя Катя покачала головой. — И мне, дурище, досталось нынче от Василия Постникова… Пришла к нему убираться, рассказываю, как на базаре торговлишку вела… А он слушал, слушал, да как цыкнет: «Не смей, — говорит, — рассказывать про эту гадость!» И начал, и пошел… Себя, говорит, позоришь, имя свое потеряла — Киселихой все кличут, память Яшину позоришь… Да как же, говорит, тебе не стыдно, где твоя совесть? А я стою и горю вся, будто на меня кипяток льют, слова вымолвить не могу… Ну, покричал это он, успокоился… А потом — слышь, Верочка, а потом, — тетя Катя снизила голос до шепота, — и предлагает мне: давай, говорит, Катюша, поженимся, жизнь новую налаживать — не такие мы еще старые… Попортил ее немец и у тебя и у меня, сложим наши беды в одну квартиру, да и посмотрим, как одолеть их, лучше все наладить. Я так и обомлела вся! Гляжу на него: шутит он аль правду говорит? И не пойму: глаза у него смеются, а лицо сурьезное. А он напирает: ты, говорит, Катюша, не бойся, что у меня нет-ног, ходить я почти научился, на работу на днях устраиваться буду, так что заживем мы с тобой на славу… Ну, тут уж я совсем опешила. Подумать мне надо, отвечаю, больно уж скоропалительно все получается. Правильно, подумай, говорит, а потом скажешь… Вот и не нахожу себе места, Верочка: смятение у меня в груди и а голове… Не соображу никак… Ведь дело-то какое!.. А вдруг, думаю, Яша вернется, тогда что делать?.. Ох-хо-хо-хоньки… Что ты мне присоветуешь? За тем и пришла к тебе…
