– Как вы здесь живёте…
– Так и живём. Сам я езжу на труповозке: перевожу умерших на кладбище – то есть, именно я везу людей в их последний путь, последний маршрут. Выгружаю гроб, и всё на этом. И вот что я скажу: было дело как-то глухой, глубокой ночью; надеюсь, мне только показалось, что я услышал в своей кабине сзади, в кузове какие-то стуки, скрип и прочее, точно в гробу живой, а не труп. И было такое не раз и не два. Я в страхе великом оборачивался, ибо мне чудилось, что там, позади меня, кто-то вздыхает и шевелится.
И он закурил, дабы снять нервное напряжение. Надо сказать, мы не выносим табачный дым – но мы так были увлечены его рассказом, что вообще ни на что другое, кроме его слов, не обратили своего внимания.
– Однажды наша бельевая верёвка разодралась надвое. – Немного помолчав, молвили мы. – И это странно, потому что верёвка была очень крепкой. Буквально на ровном месте, вместе со всем постиранным бельём на пол.
Водитель задумался.
– Назовите день и час, и я скажу, что произошло.
– Это было месяц назад ровно в полдень (такого-то числа).
– Ровно в полдень в селе сдохла страшная ведьма, колдунья Бобриха. Ужасная женщина. Тучная, крашеная блондинка литовского происхождения. Она ходила по селу, протягивала кому-нибудь 100 бумажными, и после этого человек болел (а то и умирал). Она ходила в церковь, и всю службу как бы про себя, едва слышным шёпотом повторяла: «Прости, прости…». Она владела гипнозом, и заставляла людей служить себе: так, уехавшие в Германию были вынуждены высылать ей бандероли, иначе она прокляла бы весь их род до седьмого колена – один ослушавшийся погиб там, в страшной аварии, у другого – разрыв сердца, хотя он никогда на него не жаловался.
– Страшные вещи вы говорите; жуть просто, что рассказываете.
– Полагаю, вы мне не верите?
– Не то, чтобы… Просто всю жизнь прожили, а тут такое.
– Попомните ещё мои слова. – Вздохнул наш новый знакомый, и уехал по своим делам.
Между тем, у нас с санузлом было всё хуже и хуже; всюду открылась течь. На холодную и на горячую воду пришлось трубы менять. Конечно же, радости это не доставляло. Всё рушилось и горело, как на огне. Да, к мистике всё это вряд ли имело отношение, но всё же. Латаешь тут – ломается там; сделал здесь – рвётся в другом месте.
Случилось так, что по своей неаккуратности мы порвали обои в одном месте. Новые обои. И вдруг заметили, что наклеены они были не на чистую, голую, отшпаклёванную стену, а на другие, более старые обои… Под которыми обнажился слой ещё одних обоев – которые, в свою очередь, прикрывали собой целую мозаику из тяп-ляп наклеенных плакатов, постеров с какими-то страшилищами. Последним был самый древний слой, и то были
