Встреча Наполеона парижанами была такова, какой он мог ожидать от народного к нему благорасположения, приобретенного громкими делами. Директория, поставленная в необходимость быть официальным отголоском общественной благодарности, скрыла свою зависть и опасения и дала в Люксембурге блистательный праздник покорителю Италии. Талейран представил Директории Наполеона и по этому случаю произнес речь, в которой выказывал себя самым чистым республиканцем. "Могут заметить, - сказал он, - и заметить с некоторым изумлением все мои теперешние старания объяснить и тем как бы затмить славу Бонапарта; но Бонапарт не обидится этим. Сказать ли? Я опасался было той подозрительности к нему, которая при рождении республик неблагосклонно смотрит на всякого человека, выходящего за общий уровень; но я обманулся: личная слава не только не препятствует равенству, но еще служит ему лучшим украшением; и в этот самый день французские республиканцы все, поистине, должны находить себя великими".
Наполеон отвечал краткой речью, в духе тогдашнего расположения умов французского народа, и из скромности приписал Директории честь заключения мира. Но этой официальной скромности требовали от него обстоятельства, и Директория не была ею обманута. С этой поры Наполеон на деле один заменил собою правительство республики в отношении к европейской дипломатии, сосредоточил в себе всю власть и говорил от имени Франции не то, чего хотела Директория, а то, чего требовали его собственные виды на будущее. С самого времени похода в Италию, и особенно со времени битвы при Лоди, Наполеон начал прилагать усилия, чтобы заставить французскую политику утратить тот жесткий характер, который она приняла с самых пор ужасной борьбы 93 года. Он не хотел во имя бешеной и отчаянной демагогии приобрести славного для Франции мира и личной, громкой для себя известности. Ему показалось, что наступило время положить конец революционному фанатизму, который он прежде считал нужным и которым сумел уже воспользоваться. В отношениях своих с королем сардинским, Папою и австрийским императором он показывал тот дух умеренности и миролюбия, который свойствен людям, поставившим себя выше требований и страстей мятежных партий. Это расположение было в особенности заметно при конференциях, вследствие которых был заключен кампоформийский трактат. Он сам сказал впоследствии, уже в бытность свою на острове Святой Елены: "Начала, которые должны были руководствовать действиями республики, были определены в Кампо-Формио: Директория не мешалась в это дело". И таково было существенное могущество этого человека, что Директория, которую он таким образом отстранил от всякого влияния на дела, присваивая одному себе всю верховную власть, сосредоточенную в ней, не только не осмелилась потребовать отчета в его поступках, но еще рассыпала перед ним, посредством своего президента, самые напыщенные комплименты. "Природа, скупая на произведение чудес, сказал Баррас в своей ответной речи, - нечасто рождает людей великих; но она захотела ознаменовать зарю свободы одним из этих феноменов, и величественная (!) французская революция, дело новое в истории наций, должна была внести имя нового гениального человека в историю мужей знаменитых". Эта лесть, вынужденная общественным мнением от зависти, обличает высокое положение, в которое Наполеон поставил себя; и здесь нельзя не заметить, что Баррас, глава тогдашнего французского правительства, счел необходимым говорить подобным образом простому генералу, своему подчиненному, так же точно, как впоследствии и в том же самом месте говорил ему президент сената, то есть первый из его служителей.
