На станции Маркаде нищий сделал пересадку и вышел на поверхность на конечной остановке — Порт де Клиньянкур. Ни разу даже не обернувшись, он миновал запутанный лабиринт Блошиного рынка и вывел Морана в один из унылых кварталов. Пустыри здесь чередовались с отдельными островками донельзя обветшавших домов, намеченных к скорому сносу бульдозерами. Стал накрапывать мелкий дождичек, скрыв все вокруг серой пеленой. Попадавшиеся ему изредка прохожие доверия не внушали. То были настороженно оглядывавшие его цыгане, бродившие возле грязных проплешин, где размещались их автоприцепы; вырванные из привычной им среды обитания арабы с неуверенной походкой затравленных людей, потерявшиеся под чуждым солнцем; тщедушные, дрожавшие под насквозь пронизывающими водяными струями индокитайцы с ничего не выражавшими взглядами буддистов.
Вышагивая за своим объектом на достаточно большом расстоянии, Боб, тем не менее, не мог не заметить, что вся эта человеческая фауна уступала тому дорогу с каким-то боязливым почтением. Он подумал, что эта обстановка безысходной нищеты отлично подходила для темных замыслов месье Минга. Именно в такого рода кварталах грозный монгол мог чувствовать себя наиболее уверенно, поскольку имел возможность беспрепятственно навязывать свою волю как террором, так и с помощью денег. Как раз в таких зонах он мог рассчитывать не только на пособничество, в котором нуждался, но и найти любое устраивающее его укрытие.
К счастью, своим внешним видом — взлохмаченной бородой, перепачканным лицом, растрепанной и изношенной одеждой с плеча мужа своей консьержки Боб не слишком выделялся на этом фоне всеобщего прозябания. Он и шел соответствующим образом — слегка подволакивая ногу, шаркая стоптанными туфлями по выщербленной мостовой, покрытой скользкой и липкой пленкой дождя, или чавкая в грязи пустошей, над которыми застойно стелились сбиваемые брызгами клубы дыма от кострищ цыган.
Тем временем человек с обезьянкой запетлял между старыми, готовыми вот-вот рухнуть, стенами лачугами, чередовавшимися с допотопными складскими помещениями, годными разве что лишь для свалок старьевщиков. Между тем, улицы, если таковыми вообще можно было назвать узенькие кривые переулки с мостовой в сплошных ухабах, с повсюду разбросанными консервными банками, дырявыми кастрюлями и котелками, странно опустели. Они превратились в какое-то безжизненное пространство, где, казалось, все внезапно застыло. Боб отметил, что по мере втягивания в это царство разрухи и запустения, бродяга-фокусник постепенно распрямлялся, пока его фигура не приняла вполне нормальный вид. Теперь Боб не сомневался, что раньше тот явно симулировал сутулость. Спрашивается, почему? Да потому, что он действительно был никем иным, как Желтой Тенью.
