Но дело тут не в том, как Владислав Витальевич смотрел на пессимистичный, пропитый и разграбленный мир, – дело не в зашлакованных, просроченных глазах Владислава.
Нет, в самом пространстве был сосредоточен и скрыт всепоглощающий дефект, из-за которого оно стремительно истощалось в своем надуманном, варварском, искусственном бытии, – повсюду разнося разлагающую вонь однообразия и плодя бесперспективные повторы, не адресованные никому подражания и одноразовые копии в их немыслимой численности и беспроигрышных комбинациях.
Бытие, простое человеческое бытие основательно истощилось – все очевиднее становилась его вторичность, принужденность, его неосновательность, притянутость за уши и высосанность из уколотого пальца.
И неприступный для рвотного приступа Владислав Витальевич не мог для себя выследить хотя бы одну адекватную причину, столь необходимую для прославленного сверхчеловека сверхидею, – которая бы побудила его к повторному роковому влезанию в эту общечеловеческую удавку затянувшегося бытия.
Он не мог отыскать какую-то причину, которая оправдала бы эту потребность в упрямо прославляемом мученичестве, и которая оправдала бы эту бессодержательную жизнь соотечественников в его глазах, наказанных за чистосердечное сочувствие к ним и ко всей России.
Поэтому Владислав был отчасти рад, осчастливлен нахождением в своей ограниченной и кропотливо скроенной конторской тени, спрятавшись за вуалью от всего происходящего, печатая на бумаге бессмысленные слова и задумываясь о том, чтобы изложить на них пару свежих строк…
Здесь островерхий дым запыхавшейся папиросы множился облаками, лихорадочно мерцал под открытой форточкой, расположенной прямо над революционно-ленинской лысиной Владислава.
Все было наделено ореолом отсутствующей святости, все выглядело как в фильме, снятом на старую пленку, выкрашенную сепией. И в мыслях его, пронизанных туманно-влажным трепетом нервнобольных лучей, шла работа, клацали рычажки, напрашивалась подавленная изжога, струился по ноющему позвоночнику пот, хором щелкали затворы, натужно скрипели валы, и раскачивался стол при каждом нажатии на прорезиненную клавишу.
«На вот тебе, соси свою бумажную соску», – сказал Владислав, сунув сложенный вчетверо календарный лист под ножку стола.
Видя, сколь исполнительно, дисциплинированно, без малейших отвлечений, Владислав трудится, руководящие лица типографии ему предложили продвижение по карьерной лестнице.
Но, – опасаясь головой упереться в потолок собственной компетентности и уже находясь на высшей, вполне соответствующей его умеренным притязаниям должности, – Владислав напрочь отказывался, чтобы усиленно продолжать свое праздное, бездетное, расточительно-медленное и непритязательное существование бесполезного общественного отхода, с равнодушием довольствуясь незначительной скитальческой участью и тщательно экономя доставшийся ему, всем вокруг, скудный паек ленивого бытия; пустая чашка горбачевского чая.
